Есть, правда, еще и Уходящие. Гера, не спрашивай меня, что это такое. Если верить нашим аналитикам и прогностам Параордена, то их можно считать сектой паранормов, проповедующий крайний изоляционизм. Но и они, черт побери, укладываются, во всяком случае пока, в рамки человеческой логики.
Вот и получаем мы три ветви развития. Может быть, в дальнейшем, они и разойдутся в разных направлениях. Но не сейчас.
Тахашвили внимательно посмотрел на Максименко и Бруно:
— Ну и?
— Ну и! А теперь представь, что по выкладкам наших теоретиков да по ощущениям паранормов, может появиться еще одна ветвь развития разума на нашем шарике. Существа, которые выберут четвертый путь.
— Так, погоди. — Георг поднял руку, как ученик в классе. — Ну и что с того?
Бруно пошуровал веткой в костре и очень тихо и очень серьезно сказал:
— Иногда мне кажется, что Большой Лес, это и есть первое его проявление. Георг, ты и сам сказал, что чувствуешь что-то очень чужое. А мне каково, ты себе можешь представить?
— Гера, путь этот будет, судя по всему, нам совершенно чужд. Он будет недоступен для нашего понимания. Базис, физический, моральный, понятийный, будет совершенно другим, — тихонько добавил Максименко. — Я тебе больше скажу. Мы, скорее всего, появление этого разума элементарно прошляпим, поскольку не будем понимать, что и где искать.
Больной серый рассвет начинал робко просачиваться между стволов, когда один из оперативников Тахашвили закричал. Он кричал долго и страшно, на одной ноте. Неподвижно лежал, вытянувшись по стойке смирно, уставившись невидящим взглядом куда-то вверх, и кричал. Потом дернулся и умер.
Оружие и боеприпасы умершего распределили между собой Тахашвили и Максименко. Покурили, собравшись в кружок, повздыхали. Наконец Георг откашлялся и скомандовал своим ребятам:
— Кит, Гром, похороните Славу. Север прикрывает. Рыба и Жгут — посмотрите вокруг. Режим «двойка».
Максименко сел, прислонился к стволу дерева, закрыл глаза. Резко потер лицо ладонями:
— Ну, и что делать будем, други мои?
Тахашвили мрачно грыз сигаретный фильтр. Бруно переминался с ноги на ногу. Болезненно морщился, и видеть его таким было непривычно и неприятно.
— Молчите? Ну, так я скажу. Поворачивать нам надо и валить отсюда со всей возможной скоростью.
— Я не уверен, что нас выпустят, — пробормотал Бруно. — Он думает, что еще не время…
— Кто он? Он, это кто? Что значит, он думает? — вскинулся Тахашвили.
— Да Лес. Лес, Гера. Или тот, кто управляет лесом, — вместо Бруно ответил Максименко. — Так что нам нужно уносить ноги, пока не поздно.
Паранорм виновато кивнул. После смерти оперативника он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Словно вытащили из его худощавого подтянутого тела какой-то стержень.
Тахашвили пощипал себя за нижнюю губу, остро глянул на Максименко:
— Уходим.
Константин Борисович пружинисто вскочил, закинул на плечи рюкзак. Похлопал Бруно по плечу:
— Встряхнись. Давай-давай… Собираемся и обратно.
Помолчал и с чувством высказался:
— А вернемся, я аналитиков построю и буду их дрючить. Ох, как я их буду дрю-ю-ю-ючить.
Примерно через неделю блужданий стало ясно — из леса не выйти. Шесть дней люди слушали голоса, которые монотонно произносили неимоверно длинные фразы на непонятном языке. Ночью чаща освещалась призрачным голубым светом, и стволы деревьев превращались в угольно-черные столбы, между которыми неторопливо проходили полупрозрачные существа, двигавшиеся со страшной, нечеловеческой, грацией. Лес жил своей жизнью и не обращал внимания на чужаков. Казалось, что не обращал. Пока не сошли с ума Кит и Рыба, два самых спокойных и опытных оперативника группы. Всегда экономный в движениях, приземистый Кит неожиданно задергался, замотал головой, что-то неразборчиво рявкнул и открыл огонь по своим товарищам. Максименко и Тахашвили спас Бруно. За долю секунды до того, как начал сухо кашлять автомат, паранорм, который шел чуть позади, прыгнул, раскинув руки и повалил обоих на землю. На тропинке остались трупы Грома и Жгута. Кит менял магазин, когда Рыба и Север срезали его скупыми очередями. Отстрелявшись, Рыба подошел к трупу товарища, принял позу лотоса, и впал в ступор. Он не реагировал на окрики, хлесткие пощечины, которые отвешивал Тахашвили, даже на уколы ножом. Бруно поводил руками над его головой и безнадежно покачал головой:
— Его нет здесь. Я не понимаю, в чем дело, но это уже не человек.