Подполковник скинул рюкзак и уселся, скрестив ноги. Задумчиво смотрел на город, подобрав какую-то ветку, бесцельно ворошил опавшие листья.
— А самое забавное во всей этой ситуации то, что мы с вами, самые натуральные подопытные кролики. Или крысы. Поманили нас — мы и рванули за сладким кусочком. Вели нас с самого начала. Небось, еще и показания какие-нибудь снимали, — сорвался на визг подполковник. — И когда ребята твои, Георг, с ума сходили, тоже наверняка снимали!
Максименко тяжело дышал, заталкивая в легкие непослушный воздух. Резко встал и пошел вперед, к серо-зеленым зданиям, не обращая внимания на забытый вещмешок, автомат, на Тахашвили и Бруно.
Оперативник и паранорм переглянулись. Георг зачем-то передернул затвор бесполезного автомата, Бруно подхватил вещмешок, оставленный Максименко.
Вскоре три силуэта исчезли в серо-зеленой дымке.
Майор Сергей Лурдис внезапно оглянулся. Лето, жара, пыльная улица на окраине Новомосковска. Ставшая уже привычной фигура Слушающего, который несколько дней неподвижно сидел на тротуаре.
Озадаченно остановился, пытаясь сообразить, что же могло привлечь его внимание. Улица безлюдна. Звуковой фон самый обычный.
Ветер сорвал капюшон с головы Слушающего.
Сергей присмотрелся, помотал головой, словно отгоняя какое-то видение, и пошел дальше.
На долю секунды Слушающий показался ему похожим на Константина Борисовича Максименко.
Я и Лешка
Он родился под утро. В тот же момент родилась и я. Лежала и смотрела, как врач хлопнул сморщенного красного мальчишку по заднице и тот обиженно заорал. Я тоже сделала первый вздох. Воздух… Душный, наполненный запахом медикаментов, пота, крови, страха и радости. Молодая мама затравленно, со всхлипами хватала воздух, проталкивала его в себя. А я наблюдала за малышом и меня переполняла нежность.
Потом я стала жить рядом с Алешкой и наблюдала за ним. Он рос. Ворочался в кроватке и плакал по ночам. Я вставала около кровати и гладила его нежные детские волосы. Вглядывалась в его лицо, улыбалась, когда он успокаивался и засыпал причмокивая. Один раз поймала себя на том, что смотрю на это и сама причмокиваю как младенец. Когда Алешка сделал первые шаги, я металась около него бешеной кошкой и готова была разорвать родителей. Мне все время казалось, что они недостаточно внимательны и вот сейчас он запутается в непослушных еще ногах и грохнется об угол тумбочки. После того как мама убаюкала его, и он, уставший и довольный своим подвигом, заснул, я тоже свалилась, чувствуя, что эти Алешкины шаги дались мне гораздо тяжелее, чем ему.
Время неслось вскачь, и Лешка пошел в сад. Какой же там стоял гомон! Первый раз мой любимый человечек подрался из-за игрушки и ему в кровь разбили нос. Он не заревел, но в глазах стояла такая обида непонимания, что заплакала я. Ну почему я не смогла этого предотвратить. И почему не могу сейчас обнять его, приласкать и успокоить?! Лешка все же всхлипнул и обернулся. Он смотрел на меня. Первый раз в жизни он смотрел на меня!
Школа… Я засыпала вместе с ним на уроках, увлеченно листала учебник литературы. Нам нравились одни и те же книги. А потом Лешке стукнуло четырнадцать лет и однажды ночью он проснулся с криком ужаса. Свернулся калачиком, забился в угол и подвывая дрожал. Потом я услышала, как он шепчет, и села на краешек кровати. «Господи, — шептал он, — господи, я же умру. Ну как же… ой мама… мамочка… не хочу, не хочуууу… Мааамочкаааа!..» Последнее слово перешло в тоненький безнадежный вой. Так, раскачиваясь и подвывая, он и заснул. А я сидела рядом и тихонько плакала. Первый раз мне было настолько больно и так страшно. Я бродила по квартире и не находила себе места. Встала около окна и стала смотреть на луну. Было очень погано. Я чувствовала страшную безнадежность. Я не знала, как мне помочь Лешке, моему любимому, единственному человеку.
Так и неслись годы. Рос Лешка, росла и я. Чем старше он становился, тем реже вспоминал о своей смертности. И мне становилось от этого легче. Я радовалась тому, что из маленького мальчишки, который не заплакал во время первой драки в детском саду, вырос жизнерадостный и добрый человек.
Иногда он просыпался среди ночи в холодном поту, тяжело дышал, понимая, что умрет, что однажды все закончится. А потом обнимал жену, которую очень любил, утыкался ей в ложбинку между грудей и засыпал. А я продолжала бодрствовать…
Мир старился. Точнее нет, мир оставался прежним. А вот я и Лешка старились, и я все чаще ловила на себе его взгляд. Задумчивый и усталый. Он постоянно вставал по ночам, шел на кухню, садился на табуретку возле окна и курил, уставившись в ночную темноту. Табуретка тихонько поскрипывала. Когда он устраивался поудобнее и сидел неподвижно, огонек сигареты освещал морщинистое, но по-прежнему самое дорогое для меня лицо. Я садилась рядом и ждала, когда же он успокоится и пойдет спать. Врач сказал, что Лешке вредно волноваться. Да и курить ему не стоило, но заставить его бросить я никак не могла. В этом он был страшно упертый. Не слушал даже жену. Отшучивался, говоря, что такой положительный джентльмен просто обязан иметь хоть какие-то вредные привычки. Ну, хоть одну.