Там, за развалинами начинается степь. Что будет со мной, если Мартин отдаст свое имя? Что будет с ним?
Почему мне дали именно такое имя? Оно давит на меня. Весь мир давит. Каждое имя, каждое слово моего мира стало слишком тяжелым. Слишком долго оно жило. Слова живут дольше, чем люди. У имен слишком длинная память. Я не могу больше носить память, судьбы, страдания и смерти всех, кто носил мое имя до меня.
Развалины заканчиваются. Дальше — только степь. Невысокая трава хрустит под ногами.
За спиной, там, в развалинах, кто-то мелодично насвистывает причудливую нечеловеческую мелодию. Может быть, это просто ветер забавляется, пролетая между выбеленными обломками. А может, это те, кто придет нам на смену, пробуют на вкус земной воздух.
Мартин в панике нахлестывает лошадь. Старик же сидит совершенно спокойно. Холмы приближаются, дорога вьется между ними. Понятно, что шансов уйти от встречи с всадниками никаких. Колеса грохочут, Мартин привстал на облучке, рот с редкими кривыми зубами раззявлен, кнут охаживает бока несчастной лошади, которую уже и так мотает от усталости. Сзади нарастает тяжкий топот сытых боевых коней. Плещутся на ветру черные плащи, всадники припали к гривам, сквозь забрала черных шлемов оценивающе смотрят холодные глаза.
Старик кладет руку на плечо Мартина, силой усаживает его. Наклоняется к уху.
— Томас. Томас яан Морт меня зовут.
Мартин смотрит на седого воина безумными, белыми от ужаса глазами.
— Вы что это, господин? — орет он.
— Отдай и мое имя. Если получится, отдай. — И старик потянул из ножен короткие, чуть изогнутые, гибкие клинки.
— Неможно так, господин яан Морт! Никак неможно! — Мартин нахлестывает измотанную скотинку. — Вместе! Вместе уйдем! Топор у меня есть!
— Идиот! — очень спокойно чеканит Томас яан Морт. — Это рыцари Льда. Они тебя порубят просто потому, что ты не знаешь истинного имени Ледяного Принца.
И старый воин словно вспархивает над повозкой. Мягко приземляется на одно колено, левая рука заведена за спину, клинок в вытянутой правой хищно подрагивает, выискивая первую жертву. Спустя мгновение он ее находит.
Повозка Мартина исчезает за холмом. Один из всадников устремляется за ней, но его выбивает из седла короткий кинжал Томаса. После этого круг черных плащей смыкается вокруг невысокой фигуры в старой кожаной куртке.
Я лежу на каменной плите. Вокруг невысокие холмы. То, что осталось от огромного горного кряжа, что когда-то поднимался на многокилометровую высоту. Сладко пахнет степными травами. Бледно-голубое небо без единого облачка.
Я жду. Солнце неторопливо движется к зениту. Когда-то, давным давно, эта плита была обелиском, горделиво возвышавшемся посреди долины. Сейчас это просто каменная плита, без единой трещины.
Говорят, что в полдень, в один единственный полдень из тысяч, здесь можно отдать свое имя. Стать безымянным. Существом без прошлого. С непонятным будущим. Существом без мира. Ничего не знающим о людях, за счет которых можно существовать. О людях, каждый из которых, сам того не зная, отдает тебе частичку себя. Может быть, это и означает, стать единым?
Скоро полдень.
Фургон Мартина ворвался в долину. Крестьянин стоял на облучке, неистово работая кнутом. Загнанная лошадь хрипела, несясь в неистовом заплетающемся галопе.
Солнце достигло зенита, и обелиск, воздвигнутый неизвестно кем в центре долины, засверкал нестерпимым белым светом.
Мартин гнал прямо на него. Он размахивал кнутом, плакал и орал сквозь всхлипывания:
— Томас яан Морт! Тома-а-ас яа-а-ан Мо-о-орт!
Третий поток
Сколько себя Андрей помнил — всегда боялся смерти. Причем не просто боялся, а — до слез, до дрожи. Страх накатывал на него черными плотными волнами и укрывал с головой. Андрей начинал захлебываться в этом ужасе, не мог дышать, пытался судорожно втянуть воздух — не получалось. Причем боялся он не самого момента смерти, а того, что прекрасно понимает, представляет живо и ясно, там ничего не будет. Андрея пугала картина мира без него. А еще больше — что он никогда не узнает, что же после него будет, мир для него исчезнет, они даже не пойдут каждый своим путем, просто мир перестанет существовать, не дав ему ничего взамен. Никакого пространства, где Андрей сможет себя осознавать.
Жить так было мучительно, мысли постоянно шли двумя потоками, в одном — нормальные, о работе, о том, что надо бы поменять у машины резину, посмотреть новый фильм, а другой — постоянный, вязкий поток осмысления смерти. Больше всего Андрея злило то, что он здраво и ясно понимает все, что с ним происходит.