Ах, если бы все было так просто. Лебединая песня моего мыслительного процесса во время пересечения бластоцисты начала замедляться, первоисточник все более отдалялся. Какая-то сила — прасила? — резко развернула меня, находившегося в бластоцисте, прямо перед входом в морулу и, как стало ясно теперь, размазала и насадила на уже дифференцированную линию зародышевых клеток эндодерма, из которых развиваются внутренние органы. Чем бы я мог стать, будучи такой формой существования, если рассуждать логически? Но именно в эту неопределенную единицу времени мое путешествие и завершилось, все окончательно потемнело — если, конечно, здесь вообще уместно говорить о темноте, ведь темнота — довольно красочное выражение пустоты, той полной абсолютной тьмы, в которой ничего нет; но если все же попытаться дать определение этой фазы моего, трудно сказать, бытия или небытия, то, пожалуй, наиболее подходящим является слово «внебытие», звучащее несколько философски, — теперь-то у меня есть время на «умные выражения», над которыми я раньше смеялся и которые глубоко презирал.
Никаких операций, никаких хирургов, склонявшихся над моим мертвым телом и шаривших в нем скальпелями, пересаживая кому-то подходящие части моих тканей, я не видел. Сознание, точнее самосознание (все говорит о том, что от самосознания еще что-то осталось) включилось, похоже, много позже. Прошло, должно быть, дней десять, которых для меня не было. Помню только, как пришел в себя в больнице, на кровати. «Где я?» — вот первая мысль, выстрелившая при повторной загрузке моего сознания. Все говорило о том, что со мной случилось несчастье и счастье одновременно, ведь я, видимо, остался жив. А вдруг это не такое уж счастье, ужаснулся я в следующий момент и инстинктивно проверил состояние своих конечностей. И тут во мне впервые что-то сломалось. Я вдруг осознал, что мое восприятие пространства несколько изменилось и что теперь я смотрю на окружающее иначе: угол, под которым я вижу предметы, какой-то неправильный. Если я лежу в кровати, логично рассуждал я, тогда я должен, открыв глаза, увидеть сначала стены и потолок. Но все было по-другому: мой взор — может быть, тут более подходит термин «обзор» — был искажен так, как в моем представлении искривляется космическое пространство. И еще до того как я попытался пошевелить головой, руками и ногами, прямо возле меня раздалось похрапывание. Нет, не возле, похрапывание раздавалось как-то подозрительно близко, из чего я сделал вывод, что в комнате и конкретно на кровати я не один. И, как вскоре выяснилось, так и было. Свои руки и ноги я, впрочем, немного чувствовал, но скоро стало ясно, почему я не мог ими пошевелить, — ни рук, ни ног, не говоря уже о голове, у меня вообще не было. Мне стало страшно, но страх скоро прошел, в конце концов все, что человек чувствует, — все иллюзия, кроме, конечно, самого неврологического процесса, который, Бог знает по какой причине, деформирует и искажает восприятие. Меня (который, сколько себя помню, всегда уповал на разум и удивлялся лени и приспособленчеству тех, кого жизнь несет как море — утлый баркас) настигло состояние, похожее на психоз, — нет, не на это я рассчитывал, не такого ожидал. Это состояние только укрепилось, когда в палату вошла медицинская сестра и направилась ко мне. Вроде как ко мне, но в то же время не ко мне, она начала манипулировать термометром, который воткнула куда-то вне моего поля зрения. «Кто я? Что я?» — пульсировало внутри. «Пульсировало что? Где внутри? Откуда? В качестве кого я все это слышу, думаю и чувствую?» — мучил я себя, еще не зная, что эти вопросы и в будущем останутся без ответа. И зачем мне мое серое вещество, и найду ли я так самого себя, свою идентичность? Откуда берутся мой страх и моя злоба, откуда-то, мать твою, они должны были браться и берутся, ведь не святой же я дух? Для меня как ученого, чьи бренные останки превратились в научный феномен, это было уже слишком.