— Может, по глоточку первача? — спросил странник, не решаясь ни на кого посмотреть. — Согревает…
Он размотал узелок, достал почти полную бутыль и слегка встряхнул ее, так, что внутри образовались пузырьки. Не спеша вынул пробку, сделал большой глоток, отер горлышко, причмокнул от удовольствия и вновь поймал жадные взоры, но теперь они уже не были просительными — они требовали, в них была готовность отнять, если только он не предложит сам.
— Давайте, попробуйте, — пробормотал он, протягивая бутыль тому, кто сидел поближе. Приподнял ее и опять немного потряс, как если бы хотел уверить сидящих в том, что это не какая-нибудь гадость. — Чертовски хорош! — добавил он уже громче и ободряюще закивал. Сосед выхватил у него из руки бутыль и уже было поднес ее ко рту, чтобы отхлебнуть, но вдруг передумал. Лицо его исказила гримаса сомнения, и он почти кинулся к старику, держа бутыль как можно дальше от себя, словно из нее дурно пахло. Старик принюхался, взял бутыль, тоже встряхнул ее, в то время как все остальные, вытянув шеи, с любопытством смотрели на него и перешептывались…
— Господи, да неужто ж я вас хочу отравить, — усмехнулся странник. — Я ж сам пил, вы ж видели! — Он посмотрел на соседа, но вместо ответа получил только презрительный взгляд: мол, на такую глупость и ответить-то нечего, молчал бы лучше.
— Ну, не хотите — как хотите… Мое дело предложить…
Он попытался встать, но соседи схватили его под руки и силком усадили обратно.
— Это еще что такое? — возмутился странник. — Что вы делаете?
Он пытался унять внезапно охватившую его дрожь. Старик одарил его немым взором, после чего вновь осмотрел бутыль со всех сторон и даже обнюхал ее, будто не зная, что с ней делать.
— Отдайте! — взвыл гость, отбиваясь. Но руки, державшие его, были цепкими, как тиски. Пришлось смириться. Эти люди вели себя так, как если бы он был полным ничтожеством, а его самогон — чем-то крайне сомнительным… Старик плеснул несколько капель в костер — раздалось шипение, взметнулся синий язычок пламени — и только после этого ловко, уже не раздумывая, к явному удовольствию остальных, поднес бутыль ко рту и тоже сделал большой глоток.
Бутыль передавали из рук в руки, к ней припадали, улыбаясь друг другу. Тем временем стало темно и холодно, потому что костер догорел, и лишь местами тут и там вспыхивали огоньки. Странник завернулся в свою накидку и стал молиться, жалобно поглядывая в сторону церкви, стоявшей высоко на холме, он обращался к небу, выпрашивая пощады — нет, не только для себя, но и для всех заблудших во тьме. Он просил святого Флориана погасить адский огонь, но тот являл свои очертания лишь на короткий миг, словно его затмевали облака. Вокруг была сгустившаяся тьма, темные фигуры, и только в отдалении маячило что-то белое, словно между деревьями бродил вол и жевал, жевал свою жвачку…
Когда самогон кончился, кто-то подложил в костер дров. Опять высоко взметнулось пламя, и опять странник заметил, что к его котомке прикованы жадные взгляды. Он придвинул ее поближе. Не то чтобы ему было жаль содержимого — краюхи хлеба, куска орехового пирога, шмата сала, луковицы — да он с радостью поделился бы своим добром, но то, как бесцеремонно обошлись с ним и его бутылью, его обескуражило. Скованные железной хваткой предплечья ныли, и он мог лишь бросать свирепые взгляды на тех, кто его удерживал, но они вели себя так, как если бы уже давно забыли о его существовании. Прошло еще немного времени и, казалось, интерес к котомке пропал. Кто-то опустил голову на колени, кто-то даже прикорнул… Странника тоже стала одолевать дремота, хотя спина мерзла, а от костра шел жар. Веки смыкались сами собой, все расплывалось перед глазами, в том числе и лицо старика, — оно приближалось, обволакивало теплой, подвижной мягкостью, которая волнами обтекала все вокруг и тихо сливалась в безмятежный туман, чуть покачнувшись над бездной… Странная она, эта церковь Святого Флориана, сумрачная, безлюдная, словно бросили ее на произвол судьбы посреди этого букового леса… Красноватые отблески ползут по стенам, по пустым скамьям, из мертвенного мрака углов смотрят восковые лики, а с потолка, густо усеянного звездами, ниспадают побеги плюща, оплетающего Крестный ход, простертые ручонки ангелов… К стене возле главного алтаря прислонен грубый могильный крест, а на кудрявом облачке с багряной каймой восседает святой Флориан, заливает пламя, сам темный, увенчанный цветами, на лепестках играют блики пламени, а оно не угасает, взвивается с соломенных крыш и лижет небеса, темные, обрамленные гирляндами из цветов, пахнущих тем самым первачом… Грех, воспламенившийся среди цветущих полей. Тишь, пропахшая самогоном до самых звезд, до огромного ока, утопающего в багровом полумраке главного алтаря. И грудь теснит, и движения восковых лиц и тел, и свисающих зеленых побегов едва уловимы, словно что-то тихонько тлеет, и вот-вот все вспыхнет и разгорится синим пламенем… И тут врата со скрипом отворяются, и в проеме возникает вол! На какое-то мгновение он останавливается, затем неуклюже, медленно ступает по мощеному полу, идет по центральному нефу, мимо кропильницы, прямо на красный свет, который горит над столом, где обычно совершают обряд Святого Причастия. Восковые лики зачарованно следят за ним, ангельские пальчики цепляются за плющ, слышен только приглушенный скрип затворяющихся дверей, затем шумное дыхание — вол останавливается возле красного огонька, тянет шею, словно норовя лизнуть его…