Что же мне теперь делать? Но я уже принял решение. Я решил хранить молчание. У меня нет неоспоримой улики, чтобы что-либо доказать.
В РАВАНКОРЕ
Как-то раз в Раванкоре Уилкот Т. Отис, из Хоумтауна, штат Нью-Йорк, покупал идола. Расплатившись, он попросил продавца-индуса упаковать идола, перевязав его веревкой. Вначале индус как будто не понял, и Уилкот Т. Отис повторил свою просьбу погромче. Но человек сказал:
— Веревки нет.
— Но как же я понесу эту штуку, будь она неладна? — спросил Отис.
— Положите ее в карман, сахиб, — ответил индус.
— В карман! — воскликнул Отис. — Она едва туда поместится и испортит вид моего костюма. Мы у себя в Хоумтауне с набитыми карманами не ходим.
Индус с улыбкой развел руками и посмотрел на толпу, которая, казалось, плыла по базару медленнее обычного, как будто он хотел сказать: «А у нас никаких карманов нету». И тут американец осознал, что здесь, на чужбине, он не вправе навязывать местным свои обычаи. Так он и ушел с некрасиво топорщившимся карманом, в котором лежал бог-слон Ганеша,{73} вырезанный из серого сланца.
Это случилось перед тем, как он повстречал двух наиобходительнейших мужчин, с которыми ему когда-либо доводилось общаться. Они выскользнули из толпы, словно тени, — словно тени, мягко отделившиеся от своих владельцев, и подошли к Отису, их темные лица сияли улыбками. Не посетит ли он собрание, спросили они его, одной старинной ассоциации, которая тиранически запрещалась англичанами и которая теперь вновь возрождается, теперь, когда Индия стала свободной?
— Конечно, почему бы нет? — сказал Отис.
Эти двое были польщены. По дороге Отис пояснил, что у себя в Хоумтауне, штат Нью-Йорк, он был секретарем Лиги «Индия для индийцев», расформированной совсем недавно, когда Индия получила независимость. И его новоиспеченные друзья при этом заулыбались еще лучезарнее. Их бьющая через край доброжелательность совершенно очаровала американца, чье радостное благорасположение лишь иногда омрачалось легкой тенью недовольства собой, как это бывает с человеком, осознающим, что он неподобающе одет, и эта тень недовольства возникала из-за туго набитого кармана, в который он запихал божество-слона. Однако было бы ошибкой вовсе избавиться от оригинальной статуэтки, которой он намеревался украсить каминную полку в своем далеком Хоумтауне, от эдакого трофея его путешествия. А что это было за путешествие! Все здесь было ему в новинку: все запахи, все эти песни, все эти мелодии, внезапно вылетавшие из таинственных флейт и в ту же секунду замиравшие, и переливающиеся цвета женских платьев, огромных цветов и даже небес.
Отиса вели по узким темным улочкам, посередине одной из них развалилась корова, и он уж собрался пнуть ее, чтобы она поднялась, но двое друзей повели его в обход по другой улице. И тут Отис впервые заметил, что за ними кто-то идет, индус, одетый вполне по-индусски, однако в каком-то более ярком галстуке. Раз один из его провожатых оглянулся одновременно с Отисом, и человек позади наклонился, будто бы что-то рассматривая. Другой раз Отис оглянулся, пока не видели те двое, и преследовавший их индус сделал ему быстрый знак рукой. Но что именно этот человек хотел ему сообщить, Отис не понимал. В закоулках индус приближался к ним. А на открытых улицах отдалялся. Что же он хотел сказать? Заворачивая на узенькую улочку, Отис на мгновение оторвался от своих провожатых. На улицах везде клубился народ, и толпа на углу позволила Отису отделиться. Индус немедленно бросился к нему.