Наконец настал день выступления, и это был зимний, холодный день.
Синьорина Тростиано вышла на сцену на глазах переполненного зала.
И запела.
И в ее песне прозвучали все стремления и порывы ее души — души, которая не могла отправится в Рай, а могла только поклоняться Богу и понимать тайны музыки; и тоска Мэри Джейн вплеталась в эту итальянскую песню подобно тому, как перезвон овечьих колокольчиков несет в себе бесконечную тайну холмов. Тогда в душах, что собрались в этом переполненном зале, возникли мысли о великих временах — давние воспоминания, которые уже давным-давно были мертвы, но при звуках этой чудесной песни снова ненадолго ожили.
И странный холод разлился по жилам тех, кто слушал синьорину Тростиано, словно все они стояли на краю унылых болот, обдуваемые Северным Ветром.
И некоторых эта музыка заставила печалиться, некоторых — сожалеть, а некоторым подарила неземную радость, а потом — совершенно неожиданно — ее мелодия с протяжным стоном унеслась прочь — совсем как зимние ветры, которые покидают болота, когда с юга приходит Весна.
Так закончилась эта песня, и великая тишина окутала весь зал подобно туману, негаданно вторгшись в окончание легкой беседы, что вела со своим приятелем Сесилия, графиня Бирмингемская.
В этой мертвой тишине синьорина Тростиано бросилась со сцены, и появилась вновь в проходе среди слушателей, по которому и подбежала прямо к леди Бирмингем.
— Возьмите мою душу, — сказала она. — Это очень хорошая душа: она умеет поклоняться Богу, понимает смысл музыки и способна грезить о Рае. А если вы отправитесь с ней на болота, то увидите удивительные и красивые вещи; например, там есть чудесный старинный городок, где дома выстроены из прекрасных бревен, а над улицами витают древние духи.
Леди Бирмингем уставилась на нее во все глаза, а люди в зале встали.
— Взгляните, — сказала сеньорита Тростиано, — это прекрасная душа.
И она схватила себя рукой за левую грудь чуть выше сердца, и вот уже в руке ее засверкала душа, переливающаяся зелеными и голубыми огнями по краям и рдеющая красным в середине.
— Возьмите ее, — молвила она, — и вы полюбите все, что есть в мире прекрасного, и узнаете по имени все четыре ветра, и будете понимать утренние песни птиц. Мне она не нужна, потому что я не свободна. Приложите же ее к своей левой груди чуть выше сердца!
А люди в зале по-прежнему стояли, и леди Бирмингем почувствовала себя неловко.
— Прошу вас, предложите ее кому-нибудь еще, — сказала она.
— Но у всех них уже есть души, — возразила синьорита Тростиано.
А зрители все никак не садились, и леди Бирмингем взяла душу в ладони.
— Может быть, она будет счастливой, — сказала она.
И почувствовала, что ей хочется молиться.
Линдерис и Онг Зварба сияют одним светом
Леди Бирмингем полузакрыла глаза и прошептала:
— Unberufen[1]…
А потом она прижала душу к своей левой груди чуть выше сердца, надеясь, что люди сядут, а певица уйдет.
И в тот же миг прямо перед ней упала на пол куча одежды. На несколько мгновений те, кто родился в сумерках, могли видеть в тени между рядами кресел маленькое коричневое существо, которое выскочило из груды тряпья и, бросившись в ярко освещенный вестибюль, стало невидимым для человеческого глаза.
В фойе существо заметалось, но потом отыскало входную дверь и тут же очутилось на улицах, освещенных светом фонарей.
Те, кто родился в сумеречный час, могли видеть это существо, когда торопливыми прыжками неслось оно по улицам, ведшим на север или на восток, совсем пропадая на освещенных участках и вновь появляясь в темноте, а над головой его горел болотный огонек.
Один раз за ним погналась собака, но существо оставило ее далеко позади.
И лондонские коты, которые все рождаются в сумерки, со страхом выли вслед странному существу.
Очень скоро оно оказалось на самых скромных и бедных улицах, где дома были ниже. Оттуда существо прямиком направилось на северо-восток, прыгая с крыши на крышу. Двигаясь таким способом, оно очень скоро оказалось на открытых пространствах, где дома стояли реже, а потом запрыгало по бросовым землям, которые уже не считаются городом, но еще не являются сельской местностью, где были разбиты огородики, снабжавшие зеленью городские рынки.