Типп вышел, и его никто не остановил, и по дороге, рассказал он, он подумал, что обладает очень важной информацией. Ему всегда нравилось красть забавные старинные вещицы, потому что он наладился продавать их в антикварные магазины. А теперь, заметил он, у него была не забавная вещица, а забавная информация, и его осенило по пути, что ее можно как-нибудь использовать. Так он надумал попросить у мистера Уизерли двести фунтов. Он же в этом не виноват, сказал он себе, ему просто в голову пришла хорошая идея. И потом, пояснил он, грех было не воспользоваться этой идеей. Он совершенно не собирался убивать мистера Уизерли. Напротив, он собирался предупредить его в тот момент, когда мистер Уизерли будет отдавать ему двести фунтов, «мои двести фунтов», как выразился Типп. Получалось, что Типп убежден, что эти деньги он заслужил. И затем мистер Уизерли, сказал он, проявил тупоумие, а с таким человеком что ты будешь делать? Вот мистер Плинк повел себя как воспитанный джентльмен, а что поделать с мистером Уизерли, который оказался несговорчивым? Моей вины тут нет, сказал он. Он, как мог, сожалел о мистере Уизерли и даже всплакнул, когда услышал о его кончине. Правда, правда, сказал он. А потом он начал мне плакаться, и я больше с ним не разговаривал. Не можем мы его привлечь, у нас нет доказательств.
УБИЙСТВО МОЛНИЕЙ
Было время, когда маршрут моих прогулок по аллеям Суррея проходил мимо сада Джона Рипли, пожилого сыщика в отставке. Сад располагался между аллеей и коттеджем Рипли, и летом, во время вечернего променада я частенько видел, как он копается в своем цветнике. Обычно он приветствовал меня взмахом руки, если замечал, а порой я останавливался, и мы некоторое время болтали. Помню, как-то в июне, проходя мимо, я увидел, как он прилаживает длинную полоску полотна и старое одеяло одним концом к окружавшему сад деревянному штакетнику, а другим — к колышкам, воткнутым в землю. Я поинтересовался, что это он такое делает, и он объяснил, что мастерит укрытие от солнца для большой грядки кентерберийских колокольчиков,[16] ибо денек выдался чрезвычайно жаркий.
— Для них это как выпивка, это солнце, — пояснил он. — Оно прекрасно их стимулирует и придает им великолепие. Но если его чересчур — тогда им конец. Еще пара таких дней, и они все пожелтеют.
Вот зачем он придумал для них это странное укрытие.
Родом он был из Кента, и то ли завидуя Кенту от лица Суррея, то ли по нему ностальгируя, он в изобилии выращивал этот главный кентский цветок. Иногда он говорил:
— У них там, в Кенте, таких не вырастить. Почвы не те.
А в другой раз замечал:
— Видели бы вы тамошний шиповник, ох, какой он был в пору моей молодости!
И пока он ухаживал за своими кентерберийскими колокольчиками, я сказал ему, просто чтобы завязать беседу:
— А с чего вы начинали свою деятельность?
— С чего я начинал? — переспросил он. — Ну, я был деревенским полисменом там, у себя в Кенте, и ничего лучшего мне не светило. Не то чтобы это меня не устраивало, и я не хотел повышения в то время… И вот произошло убийство. Тут-то все и началось.
— Что за убийство? — спросил я.
— Довольно жуткое, — сказал он. — Преднамеренное убийство. Замышлявшееся не один год.
— Не один год? — спросил я.