Шкибелис уже хотел встать и сказать несколько слов, даже рассказать об этом удивительном вечере, когда они вместе с Кнабисом пели, и предложить всем вместе спеть песню о злых ветрах, которые нипочем, если не принимать близко к сердцу всякие невзгоды и неудачи, но ему вдруг стало неловко, оттого что волей-неволей придется упомянуть и про уборные, которые они чистили. Работа эта, прямо надо сказать, не из приятных, а если еще все узнают, что он и такими делами занимается, то всякий станет приглашать к себе за тем же. Попробуй откажись, если тебя вежливо просят, он вообще не умел отказываться, не зря же у него было одиннадцать душ детей от теперешней жены да еще двум прежним алименты платил. И чтобы не нажить себе новых неприятностей, Шкибелис промолчал.
Барабанщик — господин Спекулянт — тоже промолчал, потому что доброго слова о Кнабисе сказать не мог — тот всегда занимал у него деньга и никогда не отдавал, даже когда господин Спекулянт вежливо просил его вернуть долг. Кнабис при этом делал изумленное лицо: как это господину Спекулянту удается быть таким до приторности вежливым, ну чистый сироп, и, обращаясь к присутствующим, объяснял, что мамочка господина Спекулянта, когда была беременна, видно, ела много сладостей, особенно сиропа, а ему Кнабису, от таких сладких речей хочется закусить соленым огурчиком, да жаль, не может, в желудке у него слишком много кислоты, потому нельзя есть соленые огурчики. А вообще-то — пусть господин Спекулянт не расстраивается из-за своих денег, ведь они заработаны нечестно, и лишиться их нечестным путем — только справедливо. Вспомнив все это, господин Спекулянт только и сделал, что состроил скорбную физиономию — пусть видят, как переживает он смерть Кнабиса.
А несуразный человечек с черными усиками и гитарой — ну тот самый, которого завсегдатаи «банки» окрестили Неучем, — никак не мог понять, что же здесь происходит. Он с удивлением поглядывал на печальные лица присутствующих и расчесывал усики, ибо — хоть и глуп человек, однако должен быть красивым.
Жанис Кнапинь стоял в дверях «банки» как истукан. Кто-то дергал дверь и просил, чтобы его впустили, но Жанис будто застыл, и все на свете было ему безразлично. Одно только понимал Жанис, что никогда больше не услышит, как поет Кнабис его любимую песню: «Скоро в собственном садочке розочки раскроются, розочки раскроются, сердце успокоится». Чуть не с детства был Жанис мясником и ведь прилично зарабатывал, но работа мясника ему не нравилась, потому что крестьяне всякий раз упрашивали получше разрубить единственного поросеночка или теленочка и запихивали ему в карман шуршащие бумажки. Он-то делал свое дело не за страх, а за совесть, но те же крестьяне, которые старались незаметно всучить Жанису деньги, за глаза называли его обдиралой. Он чувствовал себя прескверно, то есть так, как и вообще должен чувствовать себя человек, стремящийся делать ближнему добро, а этот ближний смотрит на него, как на последнего негодяя. Так Жанис и прожил едва ли не всю жизнь, макушка у него уже была лысая, когда вдруг все перевернулось из-за одной-единственной песни, спетой Кнабисом в «банке» «Нам с тобой идти по жизни вместе», — и счастливый Жанис зашагал по жизни вместе с Амалией. А потом Кнабис спел «Я люблю тебя, жизнь!» — и Жанис, стоя в дверях «банки», вместе со всеми пел, как он любит жизнь, как радуется, глядя на счастливые лица завсегдатаев «банки». Кнабис пел «Скоро в собственном саду розочки раскроются, розочки раскроются, сердце успокоится» — и Жанис помогал Амалии вскапывать садик, в котором, кроме розочек, произрастали морковь, огурцы, картофель, десять курочек, овца и даже корова. Вскапывал и все не мог взять в толк, как это он когда-то рубил на куски таких симпатичных животных. Но счастье — штука хрупкая, это он понял, когда вчера встретил Кнабиса и тот ему сообщил, что больше не поет в «банке». Весть о смерти Кнабиса окончательно убедила его в невозможности земного счастья.