Жанис глубоко и скорбно вздохнул, но тут до него дошло, что в дверь стучат, он ее открыл.
В дверях стоял живой Кнабис, живой и здоровехонький. Он обаятельно улыбался, и Жанис никак не мог принять его за выходца с того света, потому что ни одно привидение не умеет так славно улыбаться, как Кнабис.
На Кнабисе была новая рубаха с попугаями всех цветов радуги, с черным кружевным жабо, а волосы длинные, как у хиппи, и благоухал он, как цветочная клумба Амалии, потому что вылил на себя изрядное количество одеколона.
А меж тем из-за столика поднялся длинный лохматый человек с плаксивым выражением лица и произнес такие слова:
— Бога нет, и Кнабиса тоже нет. А мир мало-помалу движется к гибели, и мы не в силах этому воспрепятствовать.
Этот длинный, словно его нарочно тянули вверх, мужик со скорбным, слезливым лицом был баптистский проповедник Теодор Маритис. Последнее время он то отрицал бога, то снова его признавал. Признание и отрицание попеременно сменялись, и не было этому конца. В период признания он старался внушить (преимущественно молодым девицам), что бог существует, но почему-то его слушали одни дряхлые старушенции, с которыми он ничего иного сотворить не мог, как только собрать с них пожертвования на восстановление божьего храма, чтобы самому спокойненько дожидаться судного дня. Собрав деньги на божий храм, Теодор Маритис подолгу засиживался в «банке», пока не уяснял себе, что бога нет и рая нет, а главное — нет ада, и все то, на что следует возлагать надежды, сосредоточено именно в этом греховном мире.
Вдруг все завсегдатаи «банки» заметили в дверях Кнабиса и в один голос воскликнули:
— Кнабис! Живой!
А Теодор Маритис, увидев Кнабиса, произнес:
— Кнабис есть, а бога нет! (У него как раз начался период отрицания.) Стало быть, Кнабис — больше, чем бог, ибо бог то есть, то его опять нет, а Кнабис, он всегда есть. Значит, Кнабис наш бог, потому что он приносит нам радость. И храм у него есть — наша «банка».
Оскар Звейниек не стал воздавать Кнабису хвалу, а прямо, без обиняков, его спросил:
— Где же тебя нелегкая носила, чертушка? Мы тебя, можно сказать, земле предали!
Кнабис попросил у стариков прощения и стал рассказывать, что заделался настоящим артистом, потому что поет в столичном ресторане, сегодня у него свободный вечер выдался, вот и решил навестить старых приятелей.
А Екаб Кугениек спросил — для чего ему все это?
Кнабис ответил, что мир велик и что ему хочется попытать счастья в столице, да и лет ему немало, уже сорок, следовало бы о пенсии подумать. А здесь — какие здесь деньги? Прямо надо сказать, маловато платят, значит, если он будет продолжать работать в «банке», то пенсию получит маленькую.
Екаб Кугениек даже прикрикнул на него:
— Ну и чепуху же ты городишь, чертушка этакий!
И Кнабис согласился с ним, что и в самом деле несет чепуху, что всему причиной дела сердечные, его зазноба рассвирепела и не желает с ним иметь никаких дел.
Старики посоветовали ему не принимать неприятности близко к сердцу, а лучше что-нибудь спеть.
Насчет пения Кнабиса и упрашивать было не надо.
Он взял аккордеон и запел песню на музыку Иманта Калныня: «Ты такая хорошая, ты такая плохая, ты — моя жизнь!»
А буфетчица Амалия, придя в себя после обморока, ничего не могла понять. Она увидела Кнабиса живого и веселого. Он стоял впереди оркестра и пел. Пел, конечно, для нее, ведь это она и есть та самая хорошая и та самая плохая, та, которая — жизнь Кнабиса, солнце Кнабиса, его радость и слезы. Кнабис был в такой божественно прекрасной рубахе с попугаями всех цветов радуги, с черным кружевным жабо, что Амалии волей-неволей припомнились ночи, которые Кнабис с ней проводил. Он безумно ее любил, но почему-то упорно отказывался на ней жениться. И тут пришлось ей вспомнить и то, что за Жаниса-то она вышла из мести. Сделала жалкого пьянчугу настоящим мужчиной, чтобы насолить Кнабису, доказать, что и из него мог бы выйти порядочный человек, а еще ей пришлось вспомнить, как наотрез отказала Кнабису, изображая честную и добродетельную жену. Амалия поняла, как опрометчиво она поступила.
И сказала мужу:
— Какой ты муж? Твоя родная жена упала в обморок, а тебе хоть бы хны.
А Жанис спросил, неужто на самом деле такое случилось? Он просто не заметил.
Амалия так и зашипела на своего супруга: бесчувственный-де, неотесанный чурбан, словом — мясник, а сама, не отрывая глаз, глядела на Кнабиса и чувствовала, что любит его, хоть убей.