Мы въезжаем во двор караван-сарая и занимаем верхний этаж. Это большая комната, окруженная крытым балконом, а над ней — плоская глиняная крыша. На этой крыше я и доктор Полещук устраиваем свое спанье. На двух раскладушках под темным звездным небом мы засыпаем крепким сном.
Хой — это небольшой городишко с великим множеством собак и лягушек. Лягушки поют хором не переставая, и так же не умолкает собачий брех.
По дороге к крытому базару все время движутся арбы, идут ослики, верблюды. «Хабарда, хабарда!..» — кричат погонщики, продираясь сквозь толпу.
В крытом базаре — полумрак и какой-то свой, особый запах. Под ногами кучами лежат собаки, и надо все время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Собак никто не бьет и не прогоняет, и они чувствуют себя хозяевами города.
По обе стороны крытой галереи, как ниши, темнеют лавчонки, и в каждой сидит важный перс в окружении своего товара, который он может достать рукой, не сходя с места.
Ремесленники тут же, на глазах, шьют обувь, делают бисерные уздечки для верблюдов, седла и сбрую.
В лавчонках можно купить сушеные и свежие фрукты, всякие сладости и можно закусить шашлыком и пловом.
Меня привлекает большая дорога. Я зарисовываю, сидя на своем балконе, беженцев-айсоров, их повозки, их скот, лошадей, осликов.
Иногда по дороге прогарцует молодой перс. Под ним пляшет красавец персидский жеребец. Всадник надменно глядит на толпу, кокетливо опираясь на плетку. На нем черный плащ и черная круглая шапочка, на коне — расшитое шелком седло, яркий малиновый чепрак, и на уздечке малиновые же кисти.
А вот едет на ослике богатая персиянка. Она закутана в чадру, завешена паранджой. Ее сопровождает слуга.
На дороге какое-то оживление. Это женщины-айсорки ловят своих овец, чтобы подоить. Догнав овечку, они садятся на нее верхом, задом наперед, и в таком положении, согнувшись дугой, доят одной рукой, держа в другой чашку.
Под громадной шелковицей расположилось на отдых семейство айсоров. Двухколесная арба завалена домашним скарбом. На ней ехали ребятишки, а взрослые люди шли пешком. Теперь они сидят усталые, бездомные, безнадежно глядя в неведомое будущее. Над ними, на шелковице, сидит наш знакомый мишка и со смаком чавкает сладкие ягоды. Он очень рад, что кончилось путешествие по раскаленной почве пустыни и теперь можно и полакомиться ягодами, и полазить по развесистой шелковице.
Ну и здорово досталось прошлой ночью и мишке, и доктору Полещуку!
Этот легкомысленный доктор, плохо изучивший медвежий характер, привязал своего подопечного мишку на балконе, и только глинобитная стена отделяла мишку от кровати, на которой спал полковник. Медведи — народ деятельный, беспокойный, они не любят сидеть «сложа руки», они всегда что-нибудь копают, ковыряют, разрушают. Мишка тотчас занялся глинобитной стеной, он очень скоро проковырял в ней дыру и, учуяв спящего полковника, загорелся желанием устроиться рядом с ним на мягкой постели. Представьте ужас и негодование полковника, когда к нему под одеяло забрался медвежонок! Вот тут-то и досталось доктору Полещуку.
Этот доктор Полещук был еще совсем молодой человек, только что окончивший университет, добродушный, рассеянный, часто служивший мишенью дружеских острот и шаржей.
Ему, как полковому врачу, полагалась лошадь, но ездить на этой лошади он не мог. Я с ним был в приятельских отношениях, но это не мешало мне искренне веселиться, когда он садился на лошадь. Дело происходило так: конюх-башкир подъезжал верхом на коне. Башкир слезал с коня и подводил его Давиду Абрамовичу. Давид храбро подходил к лошади с правой стороны. Тогда я в самых изысканных выражениях напоминал ему, что на лошадь во всем мире принято садиться с левой стороны.
— А черт ее знает, где у нее левая сторона, — пытается оправдаться доктор.
Тогда я даю ему совет: «Вы станьте перед ней, и где будет ваша правая рука, напротив будет ее левое плечо».
— Ну знаете… Я еще хочу пожить на свете… чтобы я встал перед лошадью? Нет, увольте!
После всяких советов и уговоров он наконец взбирается на лошадь.
Лошади, как известно, прекрасно чувствуют седока. Лошадка начинает вертеться, кружиться — и ни с места, а применить плетку доктор не решался — она сейчас же подымалась на дыбы.
Кончается эта комедия тем, что доктор слезает с лошади и, чертыхаясь и ругая ее, отправляется пешком. Придет солдат-башкирин, сядет — и лошадка шелковая.