Начинать работу было уже поздно, и мы весь вечер проболтали с поповскими дочками.
Жили мы и столовались у церковного сторожа. Сторожиха кормила нас вкусными щами с кашей, а по утрам ставила на стол горячую запеканку из картошки с молоком. К чаю пекла ржаные лепешки или сочни. С нами у сторожихи столовался маляр Пахомыч. Он весь день висел, как паук на паутине, в своей люльке и белил колокольню. Пахомыч был опытный маляр, и он показывал нам, как надо смешивать колер, как разгонять кистью краску, чтобы она ровно ложилась на стену, сколько нужно налить в краску олифы. За обедом Пахомыч учил нас, как надо есть из общей чашки, как после каждого глотка класть ложку на стол, как над корочкой хлеба носить в рот полную ложку щей, когда можно брать из щей кусок мяса. Все эти правила этикета мы с его помощью усвоили и теперь могли без конфуза пообедать в самой строгой артели.
Погода стояла чудная, дни были жаркие, ночи лунные, теплые — спать в избе или в сарае не хотелось. Кладбище было рядом, и мы, подостлав половичок или какую-нибудь ветошку, устраивались на могилках.
А как-то раз мы крепко заснули на церковной паперти и проснулись только тогда, когда солнце ярко светило и вокруг нас, к нашему смущению, стоял народ. Бабы, девки, смеясь, смотрели на нас, и по нашему адресу отпускались веселые шуточки. Спешно забрав свои одежки и постель, мы под веселый хохот стрелой умчались в сторожку. Оказалось, что в этот день был праздник, и бабы собрались спозаранку (шут их принес!), когда еще церковь не отпирали.
В ризнице стены подсохли, и мы стали разбивать их веревочкой на квадраты, выяснять середину. Я принялся углем и мелом рисовать орнаменты. На потолке были изображены летящие птицы. Кругом, по верху стен, был пояс из переплетенных трав и цветов, ниже я закручивал завитки, листья, небывалые цветы, сказочных птиц с длинными хвостами, с распущенными крыльями, с невероятными хохлами. Научного руководства не было, и я давал волю своей фантазии.
Фомка восхищался моей работой, восхищались ею и дочки отца Федора. Слава моя начинала греметь. Пришел Пахомыч и удивился смелости моей руки.
— Как же это ты без трафарета чертишь? И не ошибаешься… Чудно…
По нарисованному контуру мы вдвоем принялись краской закрашивать листья и цветы, обводить их черным и синим и кое-где вкрапливать киноварь и крон.
Проходили дни напряженного труда, и стены нашей ризницы ожили и заиграли. Наша слава уже гремела на весь мир. Пришел сам отец Федор. Долго смотрел на нашу работу.
— Замысловато, но благолепно и храм украшает.
Дело сделано. Сделана моя первая, и последняя, работа в церкви. Мы проработали две недели и получили 15 рублей. Нас, по словам отца Федора, не обидели. Мы расплатились со всеми долгами, и у нас еще осталось 2 рубля 15 копеек свободного капитала.
Ну что ж, пожили на лоне природы, посмотрели новых людей, попробовали свои силы.
А как хороши были вечера на погосте! Сидим на могилках и слушаем, как из села доносятся протяжные русские песни. Сильные девичьи голоса плывут по росистым лугам, по бескрайним просторам полей. Век бы сидел и слушал и вдыхал бы этот воздух, напоенный ароматом цветущей ржи, скошенных трав.
Не знаю, сохранилась ли наша роспись до наших дней, но мы писали добротно, писали на века.
А может быть, и сохранилась. Может быть, какой-нибудь ученый-турист смотрит на нее и не может понять, в каком веке она сделана? Уж не в семнадцатом ли?
ШКОЛА ЖИВОПИСИ, ВАЯНИЯ И ЗОДЧЕСТВА
В августе 1898 года я приехал в Москву и подал заявление в Училище живописи, ваяния и зодчества. Узнал, когда назначены экзамены, и прежде всего помчался в Третьяковскую галерею, где я провел целый день в бредовом восторге.
Знакомые по репродукциям картины предстали передо мной в новом, прекрасном виде. В те времена Третьяковская галерея была гораздо меньше и носила характер жилых комнат, и картины были развешаны не так, как теперь, а по вкусу самого Третьякова. На другой день я пошел в зоосад. Сад был маленький и очень бедный, но мне он показался и большим, и интересным. Не скоро можно осмотреть Москву, и много дней я бродил по Москве, по ее музеям, по ее магазинам, по ее историческим местам.
Наступил день экзаменов. С громадными папками мы заняли места и начали рисовать геометрические тела. Нам поставили куб, шар и конус. Комбинацию из этих фигур. Рисовали три дня. Потом были выставлены наши рисунки с оценкой. На моем была I категория. Значит, я принят. Я поступил в оригинальный класс. Настал день занятий. Двери в класс заперты. Там профессор ставит натуру. Мы, ученики, ждем у запертой двери. Вот сторож отворяет ее, и все мы опрометью бросаемся занимать места. Все стараются занять поближе к натуре, с более интересным освещением. Натура — это гипсовый кусок уха, или носа, или глаза статуи Давида или какой-нибудь другой фигуры, или капители. Этот рисунок мы рисуем две недели. Потом сдаем его, и на другой день наши рисунки уже вывешены по стенам, и на них стоят отметки. I, II, III категории. В нашем классе преподавал Н. А. Касаткин. Мне эти гипсы скучны до тошноты. Меня тянуло в зоосад к живой натуре, к живой природе. Я не мог понять, зачем это надо две недели тщательно оттушевывать кусок гипса, добиваясь полного сходства.