Кто-то в раздражении перебил Ефремыча:
— Не до того нынче, чтоб жизнь свою вспоминать.
— Это кому как, — упрямо возразил Ефремыч. — Может, у меня в жизни было такое, что к церковной кружке прямое отношение имеет.
Ефремыч вдруг обиделся и закончил своё выступление словами:
— Возьму-тка я Фильку и Терёшку, и этот самый злочестивый ключ мы вам из церкви принесём. А уж каким манером, про то забота моя.
К ночи метель смолкла, и в небе крупным зерном рассыпались звёзды. Посёлок дремал в белом дыму потухающих очагов, тёмный и притихший. Только в усадьбе священника мерцали жаркие огни керосиновых ламп и слышны были пьяные голоса гостей.
Старик Ефремыч, Терёшка и Филька направились к церкви.
Морозная дорога громко повизгивала под валенками. Низкие звёзды горели ярко, и поэтому идти было светло. Старик Ефремыч нёс хворостинную удочку. Филька — банку с тёплой водой, которую он укрывал под шубейкой, чтобы вода не замёрзла. Так велел Ефремыч. А Терёшка шагал с деревянной лопатой. Терёшка подпрыгивал от нетерпения и приставал к Ефремычу:
— Дедушка, вы ключ будете удить?
— Буду.
— А как же удочка у вас без крючка? Голая верёвка болтается.
— А вот так и буду голой верёвкой удить, — хитро посмеиваясь, отвечал старик Ефремыч.
Филька молчал, молчал и тоже не утерпел, полюбопытствовал:
— Мы что, на церковь полезем?
— Это к чему? — в свою очередь озадачился старик Ефремыч.
— Удить через трубу будем, что ли?
— Где это ты на церквах трубы видел?
— И то верно, — согласился Филька. — Не видел.
Возле церкви никого не было. Проворно разгребли лопатой снег и подобрались к тому окну, на которое указал старик Ефремыч. Окно было выложено мелким цветным стеклом и покрыто витой ржавой решёткой.
Старик Ефремыч рукоятью лопаты продавил одно из мелких стёкол. Оно только слабо хрупнуло на морозе и выкрошилось. Тогда Ефремыч размотал удочку, расчесал, разлохматил конец бечёвки и обмакнул его в банку с водой. Потом сунул удочку в окно. Терёшке и Фильке велел следить, чтобы никто не показался поблизости, а сам начал приглядываться внутрь церкви и водить удочкой, целиться в прорезь кружки. После долгих трудов ему удалось завести бечёвку в кружку, и он стал ждать.
Ребята разминали ноги, следили по сторонам, нет ли кого, и тоже ждали.
Когда прошло с четверть часа, старик Ефремыч осторожно потянул удилище из окна церкви.
Терёшка и Филька, не в силах превозмочь любопытство, подбежали к Ефремычу. А он всё продолжал медленно и осторожно тянуть удилище. Наконец показалась бечёвка, а на конце её, покачиваясь и поблёскивая, повис медный ключ.
Ребята обмерли от удивления. Первым опомнился Терёшка.
— Эва! — воскликнул он в восхищении. — Ключ-то к бечёвке примёрз! Ну и ловко вы его выудили!
— Угу, — подтвердил Филька. — Примёрз.
— Теперь увидим, где чья шапка окажется, — сказал старик Ефремыч, пряча ключ в карман тулупа и поглядывая на усадьбу священника. В усадьбе по-прежнему мерцали огни керосиновых ламп и слышался гомон пьяных гостей.
Кони бежали лёгким шагом, ходко тянули дорожные санки с широкими подрезами. В санках, в густых стеблях обмолоченной ржи, был спрятан цинковый ящик с архивом соболевских большевиков. Возле ящика сидел Корней Иванович Мальцев. На передке за кучера расположился старик Ефремыч.
Архив перевозили на новую явку в соседний посёлок, чтобы скрыться от полицейских, если их всё-таки приведёт церковный староста.
НЕТ! НЕТ! НЕТ!
Открылась дверь камеры, и конвоир вызвал Сашу Леванову.
Заключённые не пытались ободрить Сашу: ведь её опять будут бить, так бить, как никого другого в этой камере.
Контрразведке деникинцев стало известно, что Саша Леванова послана из Харькова в Мушкетово с приказом от большевистского центра для повстанцев: когда выступать, с кем объединяться, кого назначить главным.
Сашу схватили в Мушкетове тут же на станции, обыскали, но ничего не нашли. Может, она успела передать приказ в поезде? Но кому? Пусть назовёт фамилию! А может, она выучила его наизусть, тогда тоже пусть скажет! Её били хлыстом.
— Будешь говорить?
— Нет!
Её били проволокой.
— Будешь говорить?
— Нет!
Её били камчуком — ремённой нагайкой с пулей на конце.
— Будешь говорить? Будешь?.. — И начальник контрразведки толкал в висок тёмным дулом нагана.
Опухшая от ударов, обессиленная, она только упрямо мотала головой — нет, она ничего не будет говорить!
— Ну ладно. Мы ещё немного подождём, — наклоняясь над ней, зло дышал в лицо начальник контрразведки. — Слышишь, немного…
Но Саша уже ничего не слышала: она была без сознания.
В камере среди заключённых находилась бывшая больничная сиделка Дарья Никитична. Она заботилась о Саше: соскабливала со стен камеры, где почище, глину, разводила в воде и замазывала раны. Саше от этого становилось легче. Она благодарила Дарью Никитичну пожатием усталых от боли пальцев.
Иногда ночью, когда в камере спали, Саша, уткнув лицо в ладони Дарьи Никитичны, долго плакала, пока не засыпала вся в неостывших слезах.
А утром по коридору слышались равнодушные шаги конвоира. Конвоир шёл за Сашей.
Саша испуганно вскакивала и начинала срывать с себя повязки. Кровь заливала ей руки и ноги.
— Лучше сама… — торопливо говорила Саша. — Лучше сама… Они нарочно отрывают медленно. Быстрее рвать — легче.
…Сашу уводили. И опять плети, тёмное дуло нагана, проволока, мокрые доски топчана и те же неотступные вопросы: где приказ? Где? Отвечай!
Саша молчит. Она слышит только удары своего сердца — нет, не будет она отвечать, нет!
Очнувшись уже в камере, Саша подозвала Дарью Никитичну:
— Завтра меня казнят. Я знаю. Я чувствую.
— Сашенька, детка… — Охнула Дарья Никитична.
— Не утешайте меня. Не надо, — шептала Саша лихорадочно. — Вас на днях выпустят. Возьмите мою косу. Попросите конвойного отрезать вам на память. А вы отнесите её к дому купца Жиляева, что у трактира. Прямо из тюрьмы, сейчас же! Там во дворе в подвале спросите Андрея Пряхина. Шахтёр он, запальщик. Косу передадите ему. Запомните — Андрей Пряхин…
…Сашу казнили на рассвете, когда потухали звёзды, а птицы пели свои первые песни.
Конвоир саблей отрезал уже у мёртвой Саши косу и отдал Дарье Никитичне.
Дарью Никитичну вскоре выпустили, и она прямо из тюрьмы отнесла косу к дому купца Жиляева, что у трактира, и там во дворе в подвале передала её шахтёру-запальщику Андрею Пряхину.
Когда Дарья Никитична ушла, Андрей взял косу, расплёл её и вынул свёрнутую тонкую бумагу — это был приказ большевистского центра.
ФЛАГ ЗАБАСТОВКИ
Лёнька работал в механическом цехе уборщиком. Высокие стоптанные сапоги приходились Лёньке повыше колен, а зелёная армейская куртка, подарок солдата, была Лёньке так широка, что он подвязывал её бечёвкой.
Возил Лёнька по цеху большую деревянную тачку, а на тачке метлу и железный крюк, чтобы оттаскивать им от станков вороха металлических стружек.
Подъедет Лёнька к станку, подметёт вокруг него, нагрузит стружки на тачку и увозит на склад, где собирали по заводу утиль.
За белую кудрявую голову окрестили рабочие Лёньку «Седеньким».
— Эй, Седенький, — доносилось сквозь шум станков из одного конца цеха, — кати сюда!
— И к нам заверни, Седенький! — просили из другого конца.