Для учителя все стороны света затянулись одинаковой снежной кисеей; он огляделся и спросил:
— Ну, а как дорогу узнать, в которую сторону ехать надо?
— Какая дорога? Олень везде бежит! Ему и так дорога, и так дорога, — ответил каюр, перекрестив горизонт взмахами руки. — Куда хочешь бежи. Смотри, снег как твердо лежит!
Раздавив в руке комок снега, он выпустил сухую снежную крупу по ветру.
— А вдруг кругом будешь ездить и никуда не приедешь?
— Бывает, кругом ездят. День ездят, другой ездят — пурга, значит. Человек не знает, как дорогу направить. В пургу спать нужно. Сейчас хорошо дорогу видно. Щель на небе светлую видишь? Ветер дует — все дорогу показывают. Когда совсем не видно ничего, я дорогу ногой узнаю. Куда надо, туда ведь приедем. Едем, едем — опять дорогу смотрю: правильно олень бежит, не виноват ведь он.
Незаметно опускались сумерки. Сначала такие же белесые, как прошедший без солнца день, только мутнее, пасмурнее. Потом в одном краю небо почернело, и эта чернота разливалась все шире и шире, зажигая и тут же гася звезды и не трогая мерцающие по равнинам снега, которые теперь как бы сами освещали мутный воздух над головою.
— Мефодий, у меня даже зубы замерзли. Поедем. Смотри, олени лежат, есть им нечего. Доедем, — сами покушаем…
— Олень плохо дышал. Много ехали — пускай отдохнет. В тундре холодно, так олень виноват, что ли? Далеко ехать еще. К утру приедешь, так ладно. Снегу-холоду боишься, комаров боишься. Зачем в тундру едешь? Зачем к морю в поселок Боевой едешь?
— Так учитель я. Грамоте ребятишек учить надо…
— Учитель! А я думал, так просто… начальник. Ребятишек грамоте научишь, так они не дадут тебя комарам-то… Гей-гей! Вставай, ленивый, ехать надо, — кричал он на лежавших оленей. Мигом расправив перевившиеся постромки, дико гикнув, Мефодий на ходу вскочил на сани и своим длинным хореем[10] зашуровал рогатую упряжку, словно головешки в печи.
Впереди ровный спуск. Внезапно склон перешел в крутой берег глубокого оврага. Учитель с ужасом увидел, что сани неудержимо несутся под гору; олени падают, упавшие волочатся за упряжкой, потом вскакивают на ноги, чтобы самим тянуть других; на сани налезают жарко дышащие морды; и все это свалилось кубарем в пучину рыхлого снега на дне оврага. Снаружи виднелись только рога оленей, но через секунду Василий Николаевич почувствовал, как нарты ускользают из-под него: олени, цепляясь разлатыми копытами, карабкались по наветренному плотному склону оврага.
— Испугался ведь. Олень тоже боится. Да ехать надо. Тебе нарты не сдержать, чтобы тихонько съехать. Как быть? Скажи оленю, олень не понимает. Так ладно ведь, так хорошо побежит, а снег внизу мягкий, не ушибешься, — утешал Мефодий, вновь остановив упряжку для передышки.
Мгла как будто не смела опуститься на землю и затопить гору, на которой они стояли.
Заиграли сполохи на небе, потом картина резко изменилась. Всё ярче разгораясь, всколыхнулся светоносный занавес. Иглы неведомых прожекторов метнулись по небу.
Мефодий закричал. Обходя вокруг саней, он кричал во всё горло.
— Зачем кричишь?
— Чтобы сюда пришел…
Василий Николаевич посмотрел на небо, думая, что Мефодий привораживает сияние, и только после того, как тот крикнул раз двадцать, учитель услышал слабый ответный крик в тундре и увидел приближающуюся точку.
— Нинка едет, — сказал Мефодий присмотревшись.
— О-хой, гой! гой! гой! — все еще кричал маленький человек, остановив упряжку и не обращая внимания на Мефодия и учителя.
— Много потерял? — спросил Мефодий.
— Пятнадцать следов.
— Чего она кричит? Ведь приехала, — спросил учитель.
— Волки оленей угнали. Нинка оленей ищет. Колхозный олень на крик к человеку бежит: страшно ведь ему без человека в тундре.
— След мелкий, дикие собаки угнали.
— Дикие собаки? — переспросил Василий Николаевич. — Диких собак не бывает.
— Бывают ведь, вот видишь, — подтвердил Мефодий.
— Нигде о них не сказано. Я книги читал. Я учитель.
— Учитель, а не знаешь, как собаки дичают и стаей ходят.
— Тебя Нинкой зовут, слышал я. Сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
— Так вот, Нинка, если бы ты была мальчишкой…
— Я и так хозяин. У меня только мать да сестренка, мужиков-то больше нету.
Крутя черноволосой головой с подрезанной над бровями челкой, Нинка смеялся, а Мефодий объяснил, что мать назвала его Нинкой, как ей хотелось, и все привыкли звать так, сначала и не знали, девчонка это или мальчишка.
— Ну, а буквы ты знаешь? Это какая буква? — начертил Василий Николаевич на снегу.