«Кто это там под тобой!» — спрашиваю я сержанта. — «Да вот пришлось одному петушку ее величества шпоры поприжать, — отвечает он. — Грозится меня под военный суд закатать». — «Пусти! — кричит офицерик. — Пусти, я должен командовать своими людьми!» — разумея тайронцев, которыми никто отродясь не мог командовать, даже сам дьявол, если б его к ним офицером назначили.
«Моя мать в Клонмеле у его отца корм для коровы покупает, — говорит сержант, который сидит на мальчике. — Так неужели я явлюсь к его матери и скажу, что дал ему погибнуть зазря? Лежи ты, порох, успеешь меня потом под суд отдать». — «Правильно, — говорю я, — из таких вот и выходят генералы, а ваше дело их беречь. Чего вы хотите, сэр?» — осведомился я вежливо так. «Убивать этих голодранцев, убивать!» — пищит, а у самого в большущих синих глазах слезы стоят. «Интересно, как вы это будете делать? — говорю я. — Револьвер для вас — как пугач для ребенка: шуму много, а толку мало. С вашей большой красивой саблей вам не совладать — у вас рука дрожит, как осиновый лист. Лежите лучше тихо да подрастайте», — говорю я ему. «Марш к своей роте, наглец», — отвечает он. «Все в свое время, говорю, сперва я попью».
Тут подходит Крюк, лицо у него все в синяках — там, конечно, где кровью не выпачкано. «Воды! — говорит. — Подыхаю от жажды! Ну и жарко!»
Выпил он полмеха, а остальное плеснул себе за пазуху и вода прямо-таки зашипела на его волосатой шкуре. Тут он замечает офицерика под сержантом. «Это еще что такое?» — спрашивает он. «Мятеж, сэр», — отвечает сержант, а офицерик начинает жалобным голоском упрашивать Крюка, чтобы он его вызволил. Но Крюка черта с два разжалобишь. «Держите его крепче, — говорит он, — сегодня младенцам тут делать нечего. А пока что, — говорит, — я конфискую у вас ваш изящный пульверизатор, а то мой револьвер мне все руки запакостил!»
И в самом деле, большой и указательный пальцы у него совсем почернели от пороха. Так он и забрал у офицерика его револьвер. Хотите верьте, сэр, хотите нет, но в бою случается много такого, о чем потом в донесениях помалкивают.
«Пошли, Малвени, — говорит Крюк, — мы ему не военный суд».
И мы с ним опять лезем в самую кашу. Патаны все еще держатся. Но уже порядком поредели, потому как тайронцы то и дело вспоминают Тима Кулана.
Крюк выбирается из гущи свалки и ну шарить по сторонам глазами. «В чем дело, сэр, — спрашиваю я, — чем я могу служить?» — «Где горнист?» — спрашивает он. Ныряю я обратно в толпу (а наши тем временем переводят дух за спиной тайронцев, пока те дерутся как одержимые) и натыкаюсь на горниста Фрина — мальчишка орудует штыком, как большой. «Тебе за что, щенок, платят — за баловство? — говорю я, хватая его за шиворот, — Пошел отсюда, делай, что положено», — говорю, а мальчишка артачится. «Я уже одного прикончил, — говорит он, ухмыляясь, — такой же был верзила, как ты, и образина такая же. Пусти, я еще хочу».
Не понравился мне такой оскорбительный разговор, сую я горниста под мышку и тащу к Крюку, а тот за боем наблюдает. Крюк мальчишку отлупил так, что тот заревел, однако сам Крюк молчит.
Патаны отступать начали, и тут наши как заорут!
«Развернутым строем — марш! — кричит Крюк. — Играй атаку, парень, играй во славу британской армии!»
Мальчишка и ну дуть, как тайфун. Патаны дрогнули, а мы с тайронцами развернулись, и тут я понял, что все прежнее — были цветочки. Ягодки пошли только теперь. Мы оттеснили их туда, где лощина была пошире, рассыпались цепью да как погоним их! Ох, до чего ж было здорово, все как по маслу пошло! Сержанты бегут на флангах, перекликаются между собой, а наша цепь, хоть и поредела, так и косит патанов беглым огнем. Где ущелье пошире, мы развертываемся, где поуже — смыкаемся, как дамский веер, а в самом конце патаны попытались удержаться, так мы смели их огнем — патронов-то у нас хватало, сначала мы ведь врукопашную дрались.
— Малвени один не меньше тридцати штук истратил, пока мы по ущелью бежали, — заметил Ортерис. — Чистая была работа. Стрелять-то он ловок. Хоть дай ему белый платочек в руку да розовые шелковые носочки надень — и тех бы не перепачкал!
— За милю было слышно, как тайронцы вопят, — продолжал Малвени, — сержантам никак их унять не удавалось. Они прямо обезумели, одно слово — обезумели! Когда мы очистили лощину и наступила тишина, наш Крюк сел и закрыл лицо руками. Теперь, когда мы опомнились, каждый стал самим собой; уж вы поверьте, в такие минуты человек весь наружу бывает.
«Эх, ребята, ребята! — бормочет Крюк. — Не ввяжись мы в рукопашную, уцелел бы кое-кто получше меня». Посмотрел он на трупы наших и замолчал.
«Бросьте, капитан, — говорит один из тайронцев, подходя к нам, а рот у него рассечен так, что родная мать не узнает, и кровь хлещет, как фонтан из кита. — Бросьте, капитан, — говорит он подходя, — конечно, кое-кого в партере задело, так зато галерка спектаклем довольна осталась».
И тут я узнал этого парня — он был портовый грузчик из Дублина, из тех молодчиков, которые заставили раньше времени поседеть арендатора Театра Сильвера, посдирав обивку со скамей и побросав ее в партер. Вот я и дал ему понять, что помню его с тех пор, как сам был тайронцем, когда полк стоял в Дублине. «Не знаю уж, кто в тот раз буянил, — шепнул я, — мне на это плевать, но тебя я сразу узнал, Тим Келли». — «Да ну? — говорит он. — Ты тоже там был? Давай-ка назовем ущелье Театром Сильвера».
Половина тайронцев, помнивших про театр в Дублине, подхватила это название, так и пошло — ущелье прозвали Театром Сильвера.
Офицерик тайронцев дрожал и плакал. О военном суде, которым он грозился, он и не заикался, ему было не до того.
«Потом вы еще спасибо скажете, — спокойно говорит Крюк, — что вам не дали погубить себя забавы ради», — «Я опозорен!» — рыдает офицерик. Тут сержант, который раньше сидел на нем, а теперь стоял перед ним навытяжку, держа руку под козырек, говорит: «Сажайте меня под арест, коли вам угодно, сэр, но, клянусь душой, я снова сделаю то же самое, только бы не видеть лица вашей матушки, если вас, не дай бог, убьют».
Но мальчик все плакал, да так горько, будто у него сердце разрывалось.
Тут подходит еще один тайронец, весь в дурмане боя.
— В чем-чем, Малвени?
— В дурмане, сэр; знаете, бой — все равно как любовь, на всех по-разному действует. Меня, к примеру, всегда рвет, ничего не могу поделать. Ортерис — тот бранится, не переставая, а Лиройд распевает во всю глотку, когда головы людям прошибает. Жестокая бестия, этот Джок Лиройд. Новобранцы — те либо нюни распускают, либо совсем ума лишаются и звереют — любого рады зарезать. А некоторые словно пьянеют. Так и тот тайронец. Он шатался, глаза у него помутнели, дышал он так, что за двадцать ярдов было слышно. Заприметил он офицерика, подходит к нему и говорит, еле языком ворочая: «Натаскивать щенка надо! К крови приучать!» Сказав это, взмахнул руками, закружился волчком на месте и грохнулся к нашим ногам мертвый, как патан, а ведь на нем ни единой царапины не было. Поговаривали, что у него худое сердце, но все равно странно.
Потом мы пошли разыскивать своих мертвецов — не оставлять же их патанам, и тут, пробираясь среди язычников, мы чуть не потеряли нашего офицерика. Он дал попить одному из этих мерзавцев, а потом вздумал усадить его поудобнее спиной к скале.
«Осторожней, сэр, — говорю я ему, — раненый патан опаснее здорового».
И поверите ли, только я успел это вымолвить, как раненый выстрелил прямо в офицерика, так что шлем у того разлетелся вдребезги. Я трахнул патана прикладом по башке и вырвал у него револьвер. Офицерик весь побелел — было отчего: ему спалило половину волос на голове.
«Я ведь говорил вам, сэр», — упрекнул я его, и уж после, если ему приходило в голову помочь какому-нибудь патану, я стоял рядом, приставив тому дуло винтовки к уху. Так что им оставалось только ругаться. Тайронцы ворчали, как собаки, у которых отняли кость, — они насмотрелись на трупы товарищей, и им не терпелось перебить всех раненых патанов. Но Крюк объявил, что спустит шкуру со всякого, кто ослушается. Правда, тайронцы все равно взбеленились. И неудивительно — все-таки они впервые видели трупы своих. А это зрелище жуткое! Когда мне в первый раз довелось это видеть, я и гроша бы не дал ни за одного человека к северу от Хайбера — ни за мужчину, ни за женщину, женщины — те всегда в потемках на нас нападали. Брр!