— Хорошо, меня тогда не было. А впрочем, дали бы знать, я бы вам немного прислал. Уф! Хватит играть в такую жарищу, все равно играем, как сапожники.
Эта колкость предназначалась Лаундзу, но тот в ответ на свирепый наскок только рассмеялся. Преступник он был закоренелый.
Мотрем поднялся из-за стола и заглянул в щель между ставнями.
— Денек прелесть! — заметил он.
Вся компания единодушно зевнула и занялась бессмысленным осмотром хэммиловского имущества: ружей, потрепанных романов, седел, сбруи, шпор и прочего. Они ощупывали их уж не менее двадцати раз, но делать было нечего — в полном смысле слова.
— Есть что-нибудь новенькое? — спросил Лаундз.
— «Вестник Индии» за прошлую неделю и вырезка из лондонской газеты. Отец прислал. Довольно занятно.
— Верно, опять про какого-нибудь члена приходского совета, баллотирующегося в парламент? — сказал Спэрстоу, всегда читавший газеты, когда удавалось их достать.
— Именно. Послушайте. Прямо в ваш адрес, Лаундз. Один тип выступал перед своими избирателями и разливался соловьем. Вот образец: «И я со всей решительностью утверждаю, что гражданская служба в Индии есть заповедник, призванный хранить английскую аристократию. А что же демократия, что массы извлекают из этой страны, которую мы шаг за шагом мошеннически захватываем? Отвечаю: ровным счетом ничего. Ее взяли на откуп потомки аристократов, притом имея в виду исключительно собственные интересы. Они всячески стараются поддержать свои непомерные доходы, избежать всяких расспросов или подавить всякий интерес к характеру и способам управления, а сами тем временем заставляют несчастного крестьянина потом и кровью платить за роскошь, в которой погрязли».
Хэммил помахал вырезкой над головой. Слушатели, на манер парламентской публики, разразились возгласами одобрения.
А Лаундз протянул задумчиво:
— Я бы отдал… отдал свое трехмесячное жалованье за то, чтобы этот джентльмен провел рядом со мной месяц и поглядел, как ведет себя свободный и независимый туземный правитель. Старый Пень, — такое непочтительное прозвище дал он почтенному, увешанному орденами радже, — извел меня за эту неделю просьбами о деньгах. Верите ли, последнее, что он отколол, — прислал мне в качестве взятки одну из своих жен!
— Вам повезло, — заметил Мотрем. — И вы приняли взятку?
— Нет. Но теперь жалею. Она премилое создание, рта не закрывая щебетала про то, в какой ужасной нужде живут царские жены. У милашек чуть не целый месяц не было новых платьев, а их супругу приспичило выписать из Калькутты новый экипаж с поручнями из чистого серебра, серебряными фонарями и всякими побрякушками в том же роде. Я пытался довести до его сознания, что он уже двадцать лег проматывает государственные доходы и что пора замедлить ход. Но он никак не хочет взять этого в толк.
— Так ведь у него под рукой родовая сокровищница в подвалах. Под его дворцом по меньшей мере три миллиона в драгоценностях и монетах, — сказал Хэммил.
— Видали вы когда-нибудь, чтобы раджа дотронулся до фамильных сокровищ? Это запрещено жрецами, исключение делается разве что в крайнем случае. Старый Пень добавил за свое правление к фамильным сбережениям добрые четверть миллиона.
— Отчего, черт возьми, так повелось? — поинтересовался Мотрем.
— Страна такая. Посмотрите, в каком состоянии народ, — тошно делается. Я был очевидцем того, как сборщики налогов поджидали, пока разродится дойная верблюдица, и тут же угнали ее в счет долгов. А я что могу поделать? Мне не заставить судейских чиновников представлять отчеты. Не выжать из командующего округом ничего, кроме идиотской улыбки, когда я вдруг узнаю, что войскам не платят уже три месяца. А Старый Пень принимается рыдать, стоит мне заговорить всерьез. Он шибко пристрастился к любимому царскому напитку под названием «ерш» — ликер вместо виски и минеральная вместо содовой.
— Правитель Джубела тоже к этому пристрастился. Но тут уж туземец долго не протянет, — вставил Спэрстоу. — Отдаст концы.
— И хорошо сделает. Тогда мы создадим регентский совет и приставим к юному принцу наставника, и через десять лет он получит страну назад со всеми накоплениями.
— После чего юный принц, обученный всем английским порокам, примется безудержно транжирить денежки и за полтора года пустит на ветер десять лет трудов. Мне все это уже знакомо, — возразил Спэрстоу. — На вашем месте, Лаундз, я бы обращался с раджой помягче. Вас и без того возненавидят.
— Хорошо вам советовать — помягче. Со стороны рассуждать легко, но ведь свинарник не вычистишь пером, макая его в розовую водичку. Я знаю, на что иду. Пока еще ничего не случилось. Слуга у меня старый патан, он сам для меня готовит. Вряд ли его удастся подкупить, а пищу от моих «верных друзей», как они себя называют, я не принимаю. Но жизнь изматывающая. Я бы предпочел быть с вами, в вашем поселке, Спэрстоу. В его окрестностях по крайней мере пострелять можно.
— Вы так думаете? Я на сей счет другого мнения. Когда в день мрет по пятнадцать человек, хочется стрелять только в себя. И главное, эти горемыки ждут от тебя, что ты их спасешь, — вот что хуже всего. Видит бог, я все перепробовал. Последняя моя попытка была чистым шарлатанством, но старик выжил. Когда его принесли ко мне, он был в явно безнадежном состоянии. А я возьми и дай ему джину и острого соуса с кайенским перцем. Выздоровел. Но я не стал бы рекомендовать это средство.
— А каково обычно лечение? — поинтересовался Хэммил.
— Да, в сущности, очень простое. Хлородин, пилюля опиума, еще хлородин, коллапс, селитра, кирпичи к ногам и — площадка для сожжения. Она одна, собственно, только и кладет конец всем бедам. Черная холера, сами понимаете. Бедняги! Но, надо сказать, мой аптекарь, шустрый Баней Лал, работает как дьявол. Я представил его к повышению — если, конечно, он выйдет живым из этой передряги.
— А у вас какие шансы, старина? — спросил Мотрем.
— Не знаю, да и не очень это меня волнует. Но прошение я уже послал. А вы как там проводите время?
— Сижу в палатке под столом и плюю на секстант, чтобы не жег руки, — ответил представитель геодезической службы. — Промываю глаза, чтобы не заработать офтальмию, хотя от нее все равно никуда не денешься, и бьюсь, чтобы мой помощник наконец усвоил, что ошибка в пять градусов при замере угла не такой пустяк, как ему кажется. Я пребываю в полном одиночестве и буду пребывать до конца жаркого сезона.
— Везет Хэммилу, — Лаундз растянулся в шезлонге. — У него настоящая крыша над головой; правда, парусина под потолком порвалась, но тем не менее. Раз в день он регулярно встречает поезд. Он может достать пива и содовой и даже положить туда льда, когда бог милостив. У него есть книги и картины (речь шла о репродукциях, вырванных из журнала «График») и общество превосходного субподрядчика Джевинса, не говоря уже об удовольствии каждую неделю принимать нас.
Хэммил мрачно усмехнулся.
— Да, будем считать, что мне везет. Но Джевинсу повезло еще больше.
— Как? Вы хотите сказать?..
— Да. Скончался. В прошлый понедельник.
— Ап-се? — быстро спросил Спэрстоу, высказав вслух подозрение, которое промелькнуло в голове у всех. В хэммиловской округе холеры не было. Даже лихорадка дает человеку недельную отсрочку, поэтому внезапная смерть обычно наводит на мысль о самоубийстве.
— Я не стал бы никого осуждать — в такую погоду чего не натворишь, — продолжал Хэммил. — Думаю, с ним случился солнечный удар. На прошлой неделе, когда вы все разъехались, приходит он сюда на веранду и объявляет, что сегодня вечером идет домой повидать жену — это на Маркет-то стрит в Ливерпуле. Я привел аптекаря взглянуть на него, и мы уговорили его прилечь. Через час или два он протирает глаза и говорит — дескать, у него, кажется, был припадок, но он надеется, что вел себя вежливо. Джевинс всегда мечтал занять более высокое положение в обществе, поэтому старался подчеркнуть свои хорошие манеры.
— Ну и дальше?