Прямо под ним гора отвесно уходила вниз, на полторы тысячи футов, туда, где к крутому склону прилепилась деревушка: каменные домики с плоскими глиняными крышами. Вокруг, как лоскутные фартуки на коленях горы, лежали уступами крошечные поля; между гладкими каменными кругами токов для молотьбы паслись коровы, казавшиеся сверху не больше жуков. Расстояние искажало размеры, и, глядя на горный скат по ту сторону долины, вы не сразу сознавали, что низкий кустарник — на самом деле сосновый лес в сотню футов высотой. Пуран Бхагат увидел орла, стремительно летевшего через огромную котловину, но он не покрыл и половину пути, как превратился в едва заметную точку. Над долиной там и сям протянулись длинные и узкие полоски облаков; они цеплялись за уклон горы или поднимались вверх и таяли у перевала.
— Здесь я найду покой, — сказал Пуран Бхагат.
Для жителей гор не представляет труда подняться или спуститься на несколько сот футов, поэтому не успели в деревне увидеть дымок над покинутым храмом, как деревенский жрец взобрался по ступенчатому откосу, чтобы приветствовать незнакомца.
Встретив взгляд Пуран Бхагата — взгляд человека, привыкшего повелевать тысячами, — он поклонился до земли, без единого слова взял чашу для подаяния и, вернувшись в деревню, сказал:
— Наконец у нас появился святой. Еще никогда в жизни я не видел такого человека. Он с равнин, хотя кожа у него светлая; это брахман, первый среди брахманов.
Тогда женщины деревни спросили:
— Ты думаешь, он останется у нас? — и каждая постаралась состряпать для Бхагата блюдо повкуснее. Жители гор неприхотливы в еде, но благочестивая женщина может приготовить неплохие кушанья из гречишной, овсяной или ячменной муки, из маиса и риса, красного перца, рыбы, выловленной в горном ручье, меда из стоячих колод, торчащих в расселинах каменных стен, урюка и желтого имбиря, и когда жрец понес чашу Бхагату, она была полна до краев.
— Собирается ли он остаться здесь? — спросил жрец. — Нужен ли ему чела — ученик, чтобы просить для него подаяние? Есть ли у него одеяло на случай холодов? Хороша ли еда?
Пуран Бхагат поел и поблагодарил даятеля. Он подумывает остаться здесь.
— Этого ответа достаточно, — сказал жрец. — Пусть саньяси ставит чашу снаружи, в углубление между двумя искривленными корнями, и он каждый день будет находить там пищу; деревня почитает за честь, что такой человек, — тут жрец робко взглянул в лицо Бхагату, — решил поселиться в их краях.
Этот день был последним днем странствий Пуран Бхагата. Он пришел туда, куда ему было предначертано прийти, в царство безмолвия и простора. Время остановилось, и, сидя у входа в святилище, он не мог сказать, жив он или мертв, что он такое — человек, повелитель себя самого, или часть гор, облаков, косых дождей и солнечного света. Он тихо повторял про себя божье имя тысячи тысяч раз, пока, с каждым следующим разом, ему не начинало казаться, что он постепенно покидает свое тело и воспаряет вверх, к вратам некоего чудесного откровения, но в тот самый миг, как врата приоткрывались, он с горестью ощущал, что плоть сильна, и он вновь заперт в бренной оболочке Пуран Бхагата.
Каждое утро полная чаша для подаяния бесшумно ставилась у храма в развилке между корнями. Иногда ее приносил жрец, иногда по тропинке с трудом поднимался купец из Ладака, поселившийся в деревне и хотевший заслужить доброе имя, но чаще всего с едой приходила женщина, приготовившая ее накануне, и шептала еле слышно:
— Замолви за меня словечко перед богами, Бхагат. Заступись за такую-то, жену такого-то.
Изредка почетную миссию доверяли какому-нибудь смельчаку из детей, и Пуран Бхагат слышал, как он ставил чашу и бежал со всех ног обратно, но сам Пуран Бхагат ни разу не спускался в деревню. Она лежала, как карта, у его ног. Он видел вечерние сборища на круглых токах — только и было ровных площадок в деревне, — видел удивительную, несказанную зелень молодых рисовых ростков, фиолетовую просинь маиса, бело-розовые пятна гречихи и, в положенное время, пурпурное цветение амаранта, крохотные чечевицеобразные семена которого — ни бобы, ни злаки — идут на приготовление пищи, которую правоверные индийцы могут есть во время постов.
Когда лето сменялось осенью, крыши домов превращались в квадратики чистого золота, потому что жители деревни сушили на них початки маиса. Высадка роев в ульи и сбор урожая, сев риса и молотьба проходили перед глазами Пуран Бхагата там, внизу, на неровных клочках полей, словно вышитых цветным шелком, и он размышлял обо всем, что видел, и спрашивал себя, в чем конечный смысл этого всего.
Даже в густонаселенных районах Индии стоит человеку просидеть целый день неподвижно, и мимо него, словно мимо камня, пробегут бессловесные твари, а в этих пустынных краях зверье, хорошо знавшее храм Кали, очень скоро пришло посмотреть, кто вторгся в их владения. Первыми, естественно, появились лангуры, крупные гималайские белобородые обезьяны, потому что они необычайно любопытны, и когда они перевернули чашку для еды и покатили ее по полу, и попробовали на зуб посох с медным набалдашником, и скорчили рожи антилопьей шкуре, они решили, что неподвижное человеческое существо не опасно для них. Вечером они соскакивали с сосен и протягивали ладони, выпрашивая еду, а затем, грациозным прыжком, снова взлетали на ветви. Им нравилось тепло очага, и они так тесно обступали его, что Пуран Бхагату приходилось расталкивать их, чтобы подбросить дрова, а утром он частенько обнаруживал у себя под одеялом пушистую обезьяну. Днем та или другая из стаи сидела рядом с ним с невыразимо мудрым и грустным видом и, «жалуясь» на что-то вполголоса, глядела на покрытые снегом вершины.
За обезьянами пришел барасингх — большой олень, похожий на европейского благородного оленя, только более мощный. Он хотел почесать бархатистые рога о холодный камень статуи Кали и топнул копытом, увидев в святилище человека. Но Пуран Бхагат не шевельнулся, и вот, шаг за шагом, олень медленно подошел и понюхал его плечо. Пуран Бхагат провел прохладной ладонью по горевшим рогам, и прикосновение успокоило раздраженное животное; оно наклонило голову, и Пуран Бхагат осторожно соскреб с кончиков рогов мягкую кожу. Позднее олень привел олениху и олененка — кроткие создания, которые сразу принялись жевать одеяло саньяси, — но чаще всего он приходил ночью один, чтобы получить лесных орехов, и глаза его в мерцании огня светились зеленым светом. Последней появилась кабарга, самая робкая и чуть ли не самая маленькая из олень-ков, ее большие кроличьи уши были сторожко подняты вверх; даже этой пятнистой бесшумной мушк-нахби понадобилось узнать, что означает огонь в храме, и, появляясь и исчезая в неясном свете очага, ткнуться горбатым, как у лося, носом в колени Пуран Бхагата. Пуран Бхагат называл их всех «братья», и на его тихое «Бхаи! Бхаи!» они выходили днем из лесу, если их слуха достигал его призыв. Сона, черный гималайский медведь, угрюмый и подозрительный, с V-образной белой отметиной на груди, не раз топал мимо храма, и, поскольку Бхагат не выказывал страха, Сона не выказывал злобы; не спуская с него глаз, медведь подходил поближе и просил свою долю ласки и хлеба или диких ягод. Часто на рассвете, когда Бхагат забирался на самую седловину перевала, чтобы полюбоваться, как розовая заря шествует по снежным вершинам, он слышал за спиной мягкую поступь и ворчание Соны; тот с любопытством засовывал переднюю лапу под упавшие стволы и вытаскивал ее оттуда с нетерпеливым рыком. Бывало и так, что шаги Бхагата будили свернувшегося клубком медведя, и огромный зверь вставал во весь рост, готовый к драке, но тут узнавал голос своего лучшего друга.
Считается, что отшельники-саньяси, живущие вдали от больших городов, могут творить чудеса с бессловесными тварями, но все чудо заключается в том, что они долго сидят неподвижно, не делают резких движений и не смотрят, во всяком случае в первое время, прямо на своего четвероногого гостя. Жители деревни видели силуэты оленей, кравшихся тенями по темному лесу позади храма; видели минола, гималайского фазана, сверкающего многоцветным нарядом перед статуей Кали, и лангуров, которые, сидя на корточках внутри храма, играли ореховой скорлупой. Кое-кто из детей слышал также, как за обломками скал «распевал» на манер всех медведей Сона, и за Бхагатом твердо укрепилась слава чудотворца.