— Ничего, Перу. На будущий год ты построишь мост по своему вкусу.
Ласкар ухмыльнулся.
— Тогда он выйдет непохожим на Этот, у которого каменные части лежат под водой, как лежит затонувшая «Кветта». Мне нравятся висячие мосты, те, что одним широким шагом переступают с берега на берег, как сходни. Таким никакая вода не страшна. Когда приедет лорд-сахиб принимать мост?
— Через три месяца, когда погода станет прохладнее.
— Хо, хо! Он похож на барсшалама. Спит себе внизу, пока другие работают. Потом выходит на шканцы, тычет пальцем туда-сюда и говорит: «Тут нечисто! Проклятые джибунвалы!»
— Но nopp-сахиб не обзывает меня проклятым джибунвалой, Перу.
— Нет, сахиб; но он и не лезет на палубу, пока работа не кончится. Барамалам с «Нарбады», и тот сказал как-то раз в Тутикорине…
— Ладно! Ступай! Я занят.
— Я тоже, — сказал Перу, не смутясь. — Можно мне теперь взять лодку и проехаться вдоль дамб?
— Чтобы поддержать их своими руками, что ли? По-моему, они достаточно прочные.
— Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, на Черной Воде, у нас хватает места беззаботно болтаться вверх и вниз по волнам. А тут у нас совсем нет места. Ведь мы отвели реку в док и заставили ее течь между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся, услышав это «мы».
— Мы взнуздали и оседлали ее. А ведь она не море, которое бьется о мягкий берег. Это Матерь Ганга, и она закована в кандалы, — Голос его слегка упал.
— Перу, ты бродил по свету даже больше, чем я. Теперь скажи правду. Твердо ли ты веришь в Матерь Гангу?
— Верю всему, что говорит наш жрец. Лондон — это Лондон, сахиб, Сидней — Сидней, а Порт Дарвин — Порт Дарвин. Опять же Матерь Ганга — это Матерь Ганга, и когда я возвращаюсь на ее берега, я понимаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне я совершал пуджу большому храму у реки в честь того бога, что в нем… Да, подушек в лодку я не возьму.
Финдлейсон сел на коня и поехал к коттеджу, в котором он жил вместе со своим помощником. За последние три года этот дом стал для него родным. Здесь, под этой простой тростниковой крышей, он страдал от зноя, обливался потом в период дождей, дрожал от лихорадки; здесь даже оштукатуренная стена у двери была испещрена небрежными набросками чертежей и формулами, а на циновках веранды была протоптана дорожка — тут он, оставшись один, шагал взад и вперед. Рабочий день инженера не ограничивается восемью часами, и Финдлейсон с Хитчкоком поужинали, не снимая сапог со шпорами, а потом сидели, покуривая сигары и прислушиваясь к шуму в поселке, — был тот час, когда рабочие возвращались домой с реки и огни начинали мигать.
— Перу поплыл к дамбам вверх по течению на вашей лодке. Он взял с собой пару племянников и развалился на корме, словно какой-нибудь адмирал, — промолвил Хитчкок.
— Да. У него что-то на уме. А ведь казалось, что за десять лет плавания на кораблях Британской Индии почти вся его религиозность испарилась.
— Так оно и есть, — сказал Хитчкок, посмеиваясь. — На днях я подслушал, как он вел с этим их толстым старым гуру самые атеистические разговоры. Перу отрицал действенность молитвы и предлагал гуру вместе отправиться в море, чтобы полюбоваться на шторм и узнать, сможет ли жрец прекратить муссон или нет.
— Все равно, если вы прогоните его гуру, он сразу же покинет нас. Мне он выболтал, что, когда был в Лондоне, он молился куполу собора святого Павла.
— А мне рассказывал, что, когда еще мальчиком впервые попал в машинное отделение парохода, он стал молиться цилиндру низкого давления.
— Что ж, и тому и другому молиться не худо. Сейчас он умилостивляет своих родных богов — ведь ему хочется знать, как отнесется Матерь Ганга к тому, что через нее построили мост… Кто там?
Чья-то тень возникла в дверях, и Хитчкоку передали телеграмму.
— Пора бы ей теперь привыкнуть к нему… Это просто тар. Наверное, Релли ответил насчет новых заклепок… Великий боже!
Хитчкок вскочил.
— Что такое? — спросил его начальник и взял бланк. — Так, значит, вот что думает Матерь Ганга! — сказал он, прочитав телеграмму, — Спокойно, юноша! Мы же знаем, что нам делать. Посмотрим. Мьюр дал телеграмму полчаса назад: «Разлив Рамганги. Берегитесь». Ну, значит… час, два… через девять с половиной часов разлив будет в Мелипур-Гхате; прибавьте еще семь — через шестнадцать с половиной он будет в Латоди, а к нам доберется, вероятно, часов через пятнадцать.
— Будь проклята эта Рамганга… Прямо какая-то сточная труба — принимает в себя все горные потоки! Слушайте, Финдлейсон, ведь раньше чем через два месяца этого нельзя было ожидать… А у нас левый берег все еще завален строительными материалами. На целых два месяца раньше времени!
— Потому это и случилось. Я только двадцать пять лет изучал индийские реки и не претендую на то, чтобы знать их. А вот и еще тар. — Финдлейсон развернул другую телеграмму. — На этот раз от Кокрена, с Гангско-го канала: «Здесь проливной дождь. Плохо!» Мог бы и не добавлять последнего слова. Ну ладно, теперь мы знаем все. Придется заставить рабочих проработать всю ночь на очистке русла. Возьмите на себя восточный берег и действуйте до встречи со мной на середине реки. Выловите все то, что плавает под мостом, — хватит с нас всяких плотов и лодок, которые пригонит к нам вода; нельзя же допустить, чтобы наши баржи с камнями протаранили быки. Что у вас там, на восточном берегу, требует особого внимания?
— Понтон, большой понтон с подъемным краном. Другой кран на исправленном понтоне, да еще клепка гужевого пути между двадцатым и двадцать третьим быками… Две узкоколейки и дамба на повороте. Сваи придется оставить на произвол судьбы, — сказал Хитчкок.
— Хорошо. Уберите все, что сможете. Дадим рабочим еще четверть часа на ужин.
У веранды стоял большой ночной гонг, в который били только во время паводка или пожара в поселке. Хитчкок приказал подать себе свежую лошадь и уехал на свой конец моста, а Финдлейсон, взяв обмотанное тряпкой било, ударил по гонгу — ударил с оттяжкой, так, чтобы металл зазвенел полным звуком.
Задолго до того, как затихли последние его раскаты, все гонги в поселке подхватили тревожный сигнал. Им вторил хриплый вой раковин в маленьких храмах, бой барабанов и тамтамов, а в европейском квартале, где жили клепальщики, охотничий рог Мак-Картни — музыкальный инструмент, изводивший всех по воскресеньям и праздникам, — отчаянно трубил призывный клич. Паровозы, которые ползли домой по дамбам, кончив дневную работу, один за другим засвистели в ответ, пока свист их не был подхвачен на дальнем берегу. Тогда большой гонг прогудел три раза в знак того, что грозит наводнение, а не пожар; раковины, барабаны и свистки повторили его призыв, и поселок задрожал от топота босых ног, бегущих по мягкой земле. Все люди получили один и тот же приказ: явиться на место, где работали днем, и ждать указаний.
Со всех сторон в потемках сбегались рабочие, прерывая свой бег лишь затем, чтобы завязать набедренник или потуже затянуть ремни сандалий; десятники орали на своих подчиненных, которые бежали мимо или задерживались у навесов с инструментами, получая железные ломы и мотыги; паровозы ползли по путям, увязая по колеса в толпе; но вот наконец темный людской поток исчез во мгле речного русла, помчался по сваям, растекся по решеткам, облепил краны, замер, и каждый человек стал на свое место.
Тогда тревожные раскаты гонга отдали приказ убрать и перенести все, что можно, на берег, выше отметки уровня высокой воды, и сотни фонарей с открытым огнем вспыхнули среди железной паутины — это клепальщики начали состязаться на скорость с грозящим наводнением, и состязание это должно было продлиться всю ночь. Фермам на трех центральных быках — тем, что лежали на подмостях, — грозила большая опасность. Их необходимо было заклепать как можно лучше, ибо наводнение неминуемо должно было снести их опоры, и тогда железные части, не закрепленные на концах, рухнули бы на каменные площадки быков. Сотни рабочих с ломами бились над шпалами временного пути, по которому подвозили материал на неоконченные быки. Шпалы снимали, грузили на платформы, и пыхтящие паровозы увозили их вверх по берегу, за пределы предполагаемого разлива. Стоявшие на песке навесы для инструментов словно растаяли под напором шумных толп, и вместе с ними исчезли сложенные правильными рядами материалы из казенных складов — окованные железом ящики с болтами, клещами, резцами, запасные части клепальных машин, неиспользованные насосы и цепи. Большой кран предстояло убрать в последнюю очередь, ибо он поднимал все тяжелые материалы на главную часть моста. Бетонные плиты сбрасывали с баржей за борт, там, где было поглубже, чтобы защитить быки, а пустые баржи отводили из-под моста вниз по течению. Тут раздавался пронзительный свист — это свистел Перу: ведь первый же удар в большой гонг вернул несущуюся с гоночной скоростью лодку, и Перу со своими товарищами, голый по пояс, уже работал здесь ради чести и славы, которые дороже жизни.