— Четыре вставных зуба слева, в нижней челюсти, — сказал Хупер, сунув руку в жилетный карман, — А татуировка какая?
— Послушайте, — начал Причард и привстал, — мы, конечное дело, премного благодарны вам за гостеприимство, потому как вы нас уважили, но сдается мне, мы ошиблись…
Я взглянул на Пайкрофта, ожидая помощи. Хупер мгновенно побагровел.
— Ежели толстый сержант на полубаке соблаговолит снова бросить якорь и сохранить свой статус-кво, мы сможем потолковать как благородные люди — и, само собой, как друзья, — сказал Пайкрофт. — Мистер Хупер, он принимает вас за представителя закона.
— Я желаю только указать, что когда человек проявляет такое сильное или, верней будет сказать, назойливое любопытство к чьим-то особым приметам, как вот наш друг…
— Мистер Причард, — вмешался я, — право, я могу поручиться за мистера Хупера.
— А ты изволь попросить прощенья, — сказал Пайкрофт. — Ты просто презренный грубиян, Прич.
— Ну как же мне было… — начал он в нерешимости.
— Не знаю и знать не хочу. Проси прощенья!
Гигант огляделся растерянно и по очереди протянул нам свою огромную руку, в которой утонули наши ладони.
— Я был не прав, — сказал он кротко, как ягненок, — У меня нет причины вас подозревать. Мистер Хупер, я прошу прощенья.
— Вам не в чем себя упрекнуть, вы лишь соблюдали разумную осторожность, — сказал Хупер. — С незнакомым человеком я сам держался бы точно так же, понимаете ли. Если позволите, я хотел бы узнать подробней об этом мистере Викери. Понимаете ли, на меня можно положиться.
— Почему Викери сбежал? — начал я, но улыбка Пайкрофта побудила меня поставить вопрос по-другому: — Кто же она такая?
— Хозяйка небольшой гостиницы в Хаураки, близ Окленда, — сказал Пайкрофт.
— Черт побери! — взревел Причард, хлопнув себя по колену, — Неужто это миссис Батерст!
Пайкрофт тихонько кивнул, и сержант излил свое изумление, призывая в свидетели все адские силы.
— Насколько я понял, миссис Б. и была всему причиной.
— Но ведь Хруп был женат! — воскликнул Причард.
— И к тому же у него пятнадцати летняя дочка. Он показывал мне фотографию. Это, так сказать, статья особая, а вообще, видал ты когда-нибудь, чтоб на такие пустяки обращали внимание? Я вот не видал.
— Боже правый и вездесущий!.. Миссис Батерст… — И он взревел снова: — Что хочешь говори, Пай, все одно я не поверю, будто она виновата! Она не такая!
— Ежели я стану говорить, что хочу, то перво-наперво, скажу я тебе, ты глуп, как осел, и кипятишься безо всякой надобности. Я просто объясняю, чем дело кончилось. Мало того, в кои-то веки ты оказался прав. Она не виновата.
— Все одно я не поверил бы тебе, ежели б ты ее и виноватил, — услышали мы в ответ.
Такая преданность со стороны сержанта морской пехоты меня поразила.
— Оставим это! — воскликнул я, — Расскажите, что она за женщина.
— Она вдова, — сказал Пайкрофт. — Осталась без мужа совсем молоденькой и уже не искала новой пристани. Близ Окленда у нее была маленькая гостиница для младшего командного состава, она всегда носила черное шелковое платье, а шея у нее…
— Вот вы спрашиваете, что она за женщина, — перебил его Причард. — Позвольте, я вам расскажу один случай. В первый раз я попал в Окленд, когда «Марокканец» вернулся из плаванья в девяносто седьмом году, я как раз получил повышение и пошел вместе с другими. Она завсегда нам всем услужить старалась и в убытке не бывала ни разу — получала сполна, до последнего пенни! «Можете уплатить сейчас, — говорила она, — а можете и после рассчитаться. Я знаю, вы меня не обидите. Если что, пришлете деньги из дому». Ей-ей, братцы мои, я своими глазами видел, как эта женщина сняла с шеи золотые часики на цепочке и отдала одному боцману, который съехал на берег без своих часов и мог опоздать на последний катер. «Я не знаю вашего имени, — говорит она, — но когда они вам будут не нужны больше, справьтесь в порту, меня-то там знают многие. Попросите кого-нибудь передать». И будто стоили они не тридцать фунтов, а каких-нибудь полкроны. Маленькие золотые часики, Пай, с синей монограммой на крышке. Но я вот чего хотел сказать, в те времена было у нее пиво, которое пришлось мне по вкусу, — забористое такое. Я на него налегал при всякой возможности, немало бутылок раздавил, когда мы стояли в той бухте, — чуть не каждый вечер на берег съезжал. Как-то были мы с ней вдвоем, перебрасывались шуточками через стойку, ну я и говорю: «Миссис Б., когда я еще вернусь сюда, вы уж не позабудьте, что это пиво мне особенно полюбилось — как и вы сами. (Вот она какие дозволяла вольности!) Как и вы сами», — говорю. «Ах, сержант Причард, спасибо вам», — говорит она и поправляет завиток возле уха. Помнишь этот завиток, Пай?
— Известное дело, — сказал моряк.
— Да, стало быть, она говорит: «Спасибо вам, сержант Причард. Я это хотя бы замечу для памяти, на случай, если вы не передумаете. У моряков это пиво большим спросом не пользуется, говорит, но для верности я поставлю его поглубже на полку». Она отхватила кусок от ленты, которой у нее волосы были стянуты, ведь на стойке всегда лежал ножичек, чтоб сигары обрезать, — помнишь, Пай? — и повязала бантиками все бутылки, какие оставались, — четыре штуки. Было это в девяносто седьмом или нет, даже в девяносто шестом году. В девяносто восьмом я ушел на «Стремительном» с китайской базы в дальнее плаванье. И только в девятьсот первом, заметьте, уже на «Картузианце», снова попал в Оклендскую гавань. Само собой, я вместе со всеми поехал к миссис Б. поглядеть как и что. Там все было по-прежнему. (Помнишь, Пай, большое дерево на тротуаре возле входа?) Я слова еще не вымолвил (больно уж многие с ней норовили поговорить), но она меня сразу углядела.
— Разве это так трудно? — решился ввернуть я.
— Да погодите же. Иду я к стойке и вдруг слышу: «Ада, — говорит она своей племяннице, — подай сюда пиво, которое полюбилось мистеру Причарду». И, братцы мои, не успел я пожать руку хозяйке, а уж мои четыре бутылки с бантиками тут как тут, она откупоривает одну, поглядывает на меня исподлобья с этаким близоруким прищуром и говорит: «Надеюсь, сержант Причард, вы не передумали и верны всему, что вам полюбилось». Вот какая она была женщина — ведь целых пять лет прошло!
— А все-таки я не могу представить ее себе, — сказал Хупер, теперь уж благожелательно.
— Она… она в жизни своей не задумалась, ежели надобно было накормить неудачника или изничтожить злодея, — добавил Причард с пылкостью.
— Это мне тоже ничего не говорит. У меня самого мать была такая.
Гигант выпятил грудь под кителем и поднял глаза к потолку вагона.
А Пайкрофт вдруг сказал:
— Скольких женщин по всему свету ты знавал близко, Прич?
Причард густо покраснел до корней коротких волос на шее, которая была толщиной в добрых семнадцать дюймов.
— Сотни, — сказал Пайкрофт. — Вот и я тоже. А про скольких ты сохранил память в сердце, если не считать первую, и, допустим, последнюю, — и еще одну?
— Таких мало, на удивление мало, самому совестно, — сказал сержант Причард с облегчением.
— А сколько раз ты был в Окленде?
— Один… два… — начал он, — Ей-ей, больше трех раз за десять лет не наберется. Но всякий раз, когда я видел миссис Б., мне памятен.
— И мне — а я был в Окленде только два раза — запомнилось, где она стояла, и что говорила, и как выглядела. Вот в чем секрет. Не красота, так сказать, важна, и красивые слова говорить не обязательно. Главное — Это Самое. Бывает, женщина только пройдет по улице, и мужчине ее уж не забыть, но чаще всего проживешь с которой-нибудь целый месяц, а уйдешь в море, и уже, что называется, запамятовал даже, разговаривает она во сне или же нет.
— Ага! — сказал Хупер. — Кажется, я начинаю понимать. Я знал двух таких редкостных женщин.
— Но они же не виноваты? — спросил Причард.
— Ничуть. Уж это я знаю!
— А ежели кто влюбится в такую женщину, мистер Хупер? — продолжал Причард.
— Он сойдет с ума — или, наоборот, спасется, — последовал неторопливый ответ.