Выбрать главу
«Западный ветер, недобрый гость, солнце сдувает в ночь. Красные палубы отмыть, шкуры грузить — и прочь! «Балтика», «Штральзунд» и «Сполох», шкуры делить на троих! Вы увидите землю и Толстый Мыс, но Том не увидит их. На земле и в морях он погряз в грехах, черен был его путь, Но дело швах, после долгих вахт он хочет лечь и уснуть. Ползти он готов из моря трудов, просоленный до души,— На убойное поле ляжет он, куда идут голыши. Плывите на запад, а после на юг — не я штурвал кручу! И пусть ёсиварские девки за Тома поставят свечу. И пусть не привяжут мне груз к ногам, не бросят тонуть в волнах — На отмели заройте меня, как Беринга, в песках. А рядом пусть ляжет Рубен Пэн — он честно дрался, ей-ей, — И нас оставьте поговорить о грехах наших прошлых дней!..»
Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах. Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг — на парусах. Путь будет прост лишь при свете звезд для опытных пловцов: С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов. Свет этих вех ясен для всех, а браконьерам вдвойне В пору, когда секачи ведут стаю среди камней. В небо торос, брызги до звезд; черных китов плеск, Котик ревет — сумерки рвет, кроет ледовый треск. Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой — Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой — с другой! Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов, Где браконьеры из года в год идут на опасный лов.
А в Иокогаме сквозь чад твердят, сквозь водочный дух вслух Про скрытый бой у скрытых скал, Где шел «Сполох» и «Балтику» гнал, а «Штральзунд» стоял против двух.
МИРОВАЯ С МЕДВЕДЕМ
Ежегодно, схватив винтовки, белые люди идут Маттианским проходом в долины поохотиться там и гут, Ежегодно сопровождает беспечных белых людей Матун, ужасный нищий, забинтованный до бровей.
Беззубый, безгубый, безносый, с разбитой речью, без глаз, Прося у ворот подаянье, бормочет он свой рассказ — Снова и снова все то же с утра до глубокой тьмы: «Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы».
«Кремень был в моей винтовке, был порох насыпан в ствол, Когда я шел на медведя, на Адам-зада я шел. Был последним мой взгляд на деревья, был последним на снег мой взгляд, Когда я шел на медведя полвека тому назад.
Я знал его время и пору, он — мой; и дерзок, и смел, Он ночью в маисовом поле мой хлеб преспокойно ел. Я знал его хитрость и силу, он — мой; и тихонько брал Овец из моей овчарни, пока я крепко спал.
Из каменной пещеры, где гордых сосен ряд, Тяжелый от обеда, бежал медведь Адам-зад, Ворча, рыча, бушуя, вдоль голых диких скал. Два перехода на север — и я его догнал. Два перехода на север — к концу второго дня Был мной настигнут Адам-зад, бегущий от меня. Был заряд у меня в винтовке, был курок заране взведен, Как человек, надо мною внезапно поднялся он.
Лапы сложив на молитву, чудовищен, страшен, космат, Как будто меня умоляя, стоял медведь Адам-зад. Я взглянул на тяжелое брюхо, и мне показался теперь Каким-то ужасно жалким громадный, молящий зверь.
Чудесной жалостью тронут, не выстрелил я… С тех пор Я не смотрел на женщин, с друзьями не вел разговор. Подходил он все ближе и ближе, умоляющ, жалок и стар, От лба и до подбородка распорол мне лицо удар…
Внезапно, безмолвно, дико железною лапой смят, Перед ним я упал, безликий, полвека тому назад. Я слышал его ворчанье, я слышал хруст ветвей, Он темным годам оставил меня и жалости людей.
С ружьями новой системы идете вы, господа, Я щупал, как их заряжают, они попадают всегда. Удача — винтовкам белых, они приносят смерть, Заплатите, и я покажу вам, что может сделать Медведь!»
Мясо, как головешка, в морщинах, в шрамах, в узлах — Матун, ужасный нищий, угощает на совесть и страх. «Заберитесь в полдень в кустарник, его подымите там,— Пусть он бушует и злится, идите за ним по пятам!
(Заплатите — надену повязку.) Наступает страшный миг, Когда на дыбы он встанет, шатаясь, словно старик, Когда на дыбы он встанет, человек и зверь зараз, Когда он прикроет ярость и злобу свинячьих глаз,
Когда он сложит лапы, с поникшей головой. Вот это минута смерти, минута Мировой».
Беззубый, безгубый, безносый, прося прохожих подать, Матун, ужасный нищий, повторяет все то же опять.
Зажав меж колен винтовки, руки держа над огнем, Беспечные белые люди заняты завтрашним днем.
Снова и снова все то же твердит он до поздней тьмы: «Не заключайте мировой с Медведем, что ходит, как мы».
«МЭРИ ГЛОСТЕР»
Я платил за твои капризы, не запрещал ничего. Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его. Доктора говорят — две недели. Врут твои доктора, Завтра утром меня не будет… и… скажи, чтоб вышла сестра. Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы, Тебе нечего будет вспомнить на пороге вечной тьмы. Кроме судов, и завода, и верфей, и десятин, Я создал себя и мильоны, но я проклят — ты мне не сын! Капитан в двадцать два года, в двадцать три женат, Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат. Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет, И вот я, сэр Антони Глостер, умираю — баронет! Я бывал у его высочества, в газетах была статья: «Один из властителей рынка» — ты слышишь, Дик, это — я! Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд. Я хватался за случай, и это — удачей теперь зовут. Что за судами я правил! Гниль и на щели щель! Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель. Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать! И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать. Другие, те не решались — мол, жизнь у нас одна. (Они у меня шкиперами.) Я шел, и со мной жена. Женатый в двадцать три года, и передышки ни дня, А мать твоя деньги копила, выводила в люди меня. Я гордился, что стал капитаном, но матери было видней, Она хваталась за случай, я следовал слепо за ней. Она уломала взять денег, рассчитан был каждый шаг, Мы купили дешевых акций и подняли собственный флаг. В долг забирали уголь, нам нечего было есть, «Красный бык» был наш первый клипер, теперь их тридцать шесть! То было клиперов время, блестящие были дела, Но в Макассарском проливе Мэри моя умерла. У Малого Патерностера спит она в синей воде, На глубине в сто футов. Я отметил на карте — где. Нашим собственным было судно, на котором скончалась она, И звалось в честь нее «Мэри Глостер»: я молод был в те времена. Я запил, минуя Яву, и чуть не разбился у скал, Но мне твоя мать явилась — в рот спиртного с тех пор я не брал. Я цепко держался за дело, не покладая рук, Копил (так она велела), а пили другие вокруг. Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (пятьсот было в кассе моей),