Последовавшее затем утратило для него реальность. Мгновение он лежал неподвижно, прислушиваясь к стонам умирающего чародея на полу склепа, но то, что он слышал, преследовало его вечно.
Бормотание черного безумия… намеки на чудовищный обмен, который колдун совершал ежемесячно после кровавой жертвы Ариману… рассказы о ликантропическом договоре, по которому тела Черного Педро и дьявольского пса удерживали чужие души в течение нескольких дней после жертвоприношения, когда собака, которая не была собакой, охотилась за душами, отданными Сатане в обмен на золото и подарки… надтреснутый голос колдуна, рассказывающего о только что завершившемся ритуале… ежемесячный обмен только что совершился через кровь и молитвы, и оборотень, служащий Злу, снова обрушился на мир в поисках душ для хозяина… то было бредом или правдой?
Вот тогда Мануэль все понял и громко вскрикнул, резко выпрямившись и с ужасом глядя на слабо извивающееся тело мавра. Содрогнувшись, он повернулся и бросился вверх по лестнице в погоню за собакой. Его встретили солдаты. Они сказали, что индейцы поймали черного зверя, когда тот появился из подземелий.
На земле лежал мертвый Яки, его горло было перебинтовано в немом свидетельстве свирепости пса. Мануэль услышал барабанный бой в холмах, пульсирующую жажду крови. Он бормотал давно заученные молитвы, когда бежал туда, где мерцал красный свет, он продолжал молиться, выхватывая меч из ножен. В дикой ночи раздалась песнь смерти Яки, мрачная и безжалостная. Затем Мануэль преодолел гребень холма — и увидел.
Он увидел, что Яки вспомнили смерть своих десяти юношей, вспомнили ужасную шутку Черного Педро. И поскольку тот был мертв, они повторяли эту потеху с гончей Педро. Он видел темную голову, зарытую в песок по самое мохнатое горло, слышал грохот деревянных шаров, когда они неслись по песку, когда они врезались точно в вопящий ужас, который был их целью.
Мануэль набросился на туземцев. Рыча, что хоть как-то удерживало его в здравом уме, он и его люди отбросили туземцев, орудуя мечами плашмя. Наконец, оставшись один, Мануэль осмелился приблизиться к существу на песке — к черной, торчащей голове, которая подняла свою пенящуюся морду к небу и застонала в последней агонии.
Но, зная, что делает, Мануэль не осмеливался взглянуть на него. Предсмертный шепот чародея был слишком громким. Он лишь украдкой бросил быстрый взгляд и в знак милосердия вонзил меч в изуродованный череп зверя. В момент удара его сердце похолодело. Он увидел, как разбитые челюсти слабо шевельнулись в последнем усилии, когда ошеломленные глаза уставились на него. Затем сквозь приглушенный, торжествующий грохот далеких барабанов дон Мануэль услышал то, что подтверждало все легенды и слухи, на которые намекал чародей.
Дон Мигель услышал невероятный голос, а затем рухнул рядом с головой умирающего зверя, пока звук все еще звенел в его ушах.
Ужасный пес заговорил.
— Сжалься, — простонал он, — помолись за мертвых — за меня… Черного Педро.
КАНАРЕЙКИ ИМПЕРАТОРА
(The Mandarin's Canaries, 1938)
Перевод К. Луковкина
В саду мандарина Куонга царило шумное веселье, на это указывали громкие крики и мольбы о пощаде, перемежавшиеся хихиканьем от удовольствия.
Сегодня мандарин развлекался по-новому. Сквозь бамбук было видно, что колья стоят голыми, а ржавые железные кандалы висят на солнце пустыми. Цветы лотоса и орхидеи покачивались на ветру, открывая взору, что стойки, протянутые вдоль садовых дорожек, тоже пусты, так же, как и железные клумбы под виноградными лозами. Среди травы и цветов не было заметно ни хлыстов, ни клещей, ни ножей, ни зазубренных цепов.
Поэтому, учитывая крики и смех, мандарин Куонг нашел здесь, в Саду боли, какое-то новое развлечение.
В дальней беседке, охраняемой огромными деревьями, чьи ветви были согнуты так, чтобы мучительно извиваться, и скрытой змеевидными лианами с шипами алого цвета, стоял мандарин. Находились люди достаточно добрые, чтобы сравнить Куонга с божеством Буддой, и были времена, когда его маленькая толстая фигурка сохраняла величавую безмятежность.
Но в мгновения, подобные этому, Куонг преображался; его мясистое лицо искажалось маской демонического веселья; красные полные губы изгибались над черной бородой, а брови становились мечами над узкими щелочками горящих огнём глаз. Доминирующей страстью в мандарине было стремление к удовольствию, а само удовольствие он находил в боли.