Сэр Рональд разбил лагерь на месте, указанном на карте, и тогда пришли новые и более осязаемые ужасы.
В первую же ночь сэр Рональд ушел один в холмы за палатками. Он взял с собой белого козленка и острый нож. Сын тайком последовал за стариком и увидел его уже после того, как дело было сделано и песок напился вдоволь. Кровь козленка жутковато поблескивала в лунном свете, и в глазах убийцы стоял такой же красный туман насилия. Питер ничем не выдал себя: менее всего ему хотелось прерывать отца, который возносил потусторонние египетские заклятия к издевательски глядящей луне.
По правде говоря, Питер порядочно побаивался сэра Рональда, иначе попытался бы отговорить его от продолжения экспедиции.
Однако что-то в поведении сэра Рональда намекало на безумную, беспрекословную целеустремленность. Именно поэтому Питер держал свои опасения при себе и не отваживался открыто расспрашивать отца об истинных свойствах упомянутого в свитке таинственного «проклятия».
На следующий день после странного полуночного действа в холмах сэр Рональд, проверив свои вычисления по некоторым зодиакальным схемам, объявил о начале раскопок. Держа в руке карту, он отмерил шагами расстояние до определенной точки в песках и велел людям копать. На закате в почве зияла, подобно громадной ране, десятифутовая шахта; возбужденные рабочие сообщили, что обнаружили внизу дверь.
К тому времени Питер, чьи нервы были натянуты до предела, проникся таким страхом перед отцом, что не пос-смел возражать, когда тот приказал ему спуститься на дно раскопа. Несомненно, Бартоном-старшим двигало острое помрачение ума, но Питер, искренне любивший отца, счел за лучшее не раздражать его отказом. Его пугала мысль о спуске в эту щель, откуда исходило отвратительное и тошнотворное зловоние. Но зловоние, внизу только усилившееся, было в тысячу раз приятней вида темной двери, сквозь которую оно просачивалось.
Скорее всего, это и была дверь внешней галереи, описанная в манускрипте. С первого взгляда Питер понял, что означала фраза о «седьмом языке седьмой головы» — и взмолился о том, чтобы значение ее навсегда стерлось из его памяти. Дверь была украшена серебряным знаком, отражавшим знакомую идеографию египетских преданий. Этот центральный символ объединял в себе головы семи основных египетских богов — Озириса, Изиды, Ра, Баст, Тота, Сета и Анубиса. Но ужас состоял в том, что все семь голов выдавались из общего тела, и тело это не принадлежало какому-либо известному в мифологии божеству. Фигура была не антропоморфной, и ничто в ней не походило на человеческое тело. Питер не мог вспомнить ни единого примера из всей египетской космологии или пантеона, который хотя бы отдаленно напоминал этот совершенно чужеродный ужас.
Образ вызывал несказанное отвращение; отвращение это трудно было приписать чему-то, что можно выразить словами. При виде его в глаза Питера словно проникли маленькие щупальца ужаса, крошечные щупальца, укоренившиеся в мозгу и высосавшие из него все, кроме чувства страха. Частью оно, вероятно, объяснялось тем, что тело словно бы постоянно менялось, перетекало из одной неподдающейся описанию формы в другую. Под определенным углом оно казалось медузообразным скопищем змей, новому взгляду представал светящийся строй вампирических цветов с льдисто-прозрачными, сотканными из протоплазмы лепестками, которые точно шевелились в неутолимой жажде крови. Под иным углом оно становилось бесформенной массой, не более чем хаотическим нагромождением серебряных черепов. Порой в нем виделась некая космическая формация — звезды и планеты, спрессованные воедино, всего лишь намек на грандиозность лежащих за ними пространств вселенной.
Чье дьявольское искусство могло создать такую непостижимую и кошмарную композицию? Питер терялся в догадках; ему не хотелось думать, что то была работа художника из числа людей. Он решил, что дверь представляла собой некое зловещее выражение аллегорического смысла и что головы на фоне этого поразительного тела каким-то образом символизировали тайный ужас, что правит миром за спинами человеческих богов. Но чем дольше он смотрел, тем глубже его разум погружался в замысловатый серебряный лабиринт резьбы. Он втягивал в себя, гипнотизировал, и созерцание его было подобно размышлениям о смысле Жизни — тем жутким размышлениям, что сводят философов с ума.