Коротышка снисходительно улыбнулся, словно вспоминая давно умершие и забытые чувства. Он похлопал Бертрана по груди с весёлым дружелюбием, которое тот счел отвратительным.
— То, что я сделал, было отличной шуткой, а? Я получил разрешение от властей спуститься в морг. Казнь уже состоялась, а я хорошо знал свое дело — даже выработал свою технологию. Отправившись в морг, я сделал модель своей жены. Прижизненную — вернее, посмертную. Да, я сделал модель, и это отличная шутка. Она обезглавливала жертв, а теперь была обезглавлена сама. Так почему бы не сделать ее Саломеей? Иоанн Креститель тоже был обезглавлен, не так ли? Вот такая шутка!
Лицо коротышки вытянулось, светло-серые глаза заблестели.
— Возможно, это была не совсем шутка, месье. По правде говоря, тогда я сделал это из мести. Я ненавидел ее за то, что она сломала мне жизнь, за то, что все еще любил ее, несмотря на все совершённые злодеяния. И в моих поступках было больше иронии, чем юмора. Я хотел, чтобы она была в воске, стояла здесь и напоминала мне о моей жизни, о моей любви и ее преступлении. Но это было много лет назад. Мир позабыл про это, и я тоже. Теперь она просто красивая фигура — моя лучшая скульптура.
— Почему-то я никогда больше не занимался этим искусством, и думаю, вы согласитесь со мной, что это искусство. Я никогда не достигал такого совершенства, хотя с годами научился большему мастерству. Знаете, мужчины приходят и пялятся на нее, как вы. Я не думаю, что многие из них знают эту историю, но, если бы они узнали, то все равно бы пришли. И вы придете снова, не так ли, хотя теперь всё знаете?
Бертран резко кивнул, повернулся и поспешил прочь. Убегая, он вёл себя как дурак, как ребёнок. Он знал это и молча проклинал себя, убегая от музея и ненавистного маленького старичка.
Молодой поэт обзывал себя дураком. В голове пульсировала боль. Почему он ненавидит этого человека — ее мужа? Почему ненавидит ее за то, что она когда-то жила и убивала? Если история правдива — так оно и было. Бертран вспомнил кое-что о деле Жаклен: смутные заголовки, потускневшие с годами. Вероятно, он устрашился версии из дешевой газетенки как мальчишка. Почему же теперь чувствует себя так, словно его мучают? Восковая статуя мертвой убийцы, сделанная ее глупым, бесчувственным мужем. Другие мужчины подходили и глазели — он тоже их ненавидел. Он сходил с ума. Это было хуже, чем глупость, это было безумие. Он никогда не должен возвращаться туда; должен забыть все о мертвых и потерянных, которые никогда не смогут принадлежать ему. Ведь ее муж тоже почти забыл, а из памяти людей всё стёрлось.
Да. Он принял решение. Больше никогда.
На следующий день, когда Бертран снова молился молчаливой рыжеволосой красавице Саломее, он был очень рад, что место опустело.
Через несколько дней к нему домой заявился полковник Бер-тру. Это был невыносимый грубиян и близкий друг семьи — отставной офицер и прирожденный совратитель. Бертрану не потребовалось много времени, чтобы понять, что обеспокоенные родители послали полковника «урезонить» его.
Только так они и могли поступить, и такой напыщенный осел, как старый полковник, получил бы от этого удовольствие. Он был резок, высокомерен, педантичен. Он назвал Бертрана «мой дорогой мальчик» и, не теряя времени, перешел к делу. Старикан хотел, чтобы Бертран оставил свою «глупость» и вернулся домой, чтобы остепениться. Семейная мясная лавка — его место там, а не на чердаках Парижа.
Нет, полковника не интересовала эта «поэтическая писанина». Он пришел «образумить» Бертрана. Повторял об этом, пока Бертран не впал в отчаяние. Он не мог оскорбить старого болвана, как ни старался. Этот человек был слишком глуп, чтобы понять его сатирические намеки. Когда Бертран отправлялся поесть, полковник считал само собой разумеющимся, чтобы его пригласили и сопровождал его по улицам. Он «остановился» в ближайшей гостинице и провел первую ночь в беседах с Бертраном. Он был до смешного уверен, что «милый мальчик» прислушается к его мудрости.
После того вечера Бертран сдался. Полковник снова появился в полдень, когда Бертран уже собирался уходить в музей. Несмотря на резкие намеки, полковник Бертру был только рад сопровождать его в музей восковых фигур. Так и произошло. Оказавшись внутри, Бертран погрузился в странное состояние таинственного возбуждения, которого он теперь ожидал — нет, жаждал. Ослиные комментарии полковника по поводу криминальных случаев он смог пропустить мимо ушей. Его грезы заглушили разговорный фон. Они подошли к статуе Саломеи. Бертран ничего не сказал — стоял молча, хотя глаза его выкатились из орбит. Он смотрел, пожирал ее глазами. Она усмехалась. Оба застыли в молчаливом противостоянии, а минуты бежали по тропе вечности.