(«А король-то голый», — сказал ребенок.)
ЯЩИК ПАНДОРЫ
Когда этот ящик открыт, закрыть его уже нельзя. Но вслед за роем бесчисленных Несчастий из него вылетает и Надежда.
Научная фантастика — не пророчество. Она часто производит такое впечатление, когда ее читаешь; и действительно — те, кто подвизается в этом двусмысленном жанре (каламбур сознательный, но повторять его не буду), обычно прилагают максимум усилий к тому, чтобы их истории производили впечатление реальных картин будущего. Пророчеств.
Пророчествами занимаются метеорологи, игроки на бегах, консультанты на фондовой бирже и предсказатели, читающие будущее по вашей ладони или проникающие взглядом в магический кристалл. Каждый из них предсказывает будущее — иногда точно, иногда — путаным, туманным и напыщенным языком, а иногда просто заявляя о некой статистической вероятности. Но всегда на полном серьезе произносится, что с определенной области будущего сдернут покров тайны.
Авторы научной фантастики не имеют к этому ни малейшего отношения, фантастика почти всегда расположена в будущем — или, по меньшей мере, в вероятном, воображаемом будущем — и почти неизменно глубоко озабочена обликом этого будущего. Но ее метод отнюдь не предсказание; это обычно экстраполяция и/или предположение. И в самом деле, от автора вовсе не требуется (и он обычно так и поступает), чтобы воображаемое «будущее», о котором он решил написать, состояло целиком из событий, которые почти наверняка осуществятся; его цель может не иметь ничего общего с вероятностью осуществления событий, запечатленных им на бумаге.
«Экстраполяция» для писателя означает почти то же самое, что и для математика: изучение тенденции, то есть продолжение математической кривой, пути или тенденции в будущее. Берется текущее направление, и прежний вид этой кривой сохраняется и далее. Например, если прежде тенденция имела вид синусоиды, то и в дальнейшем ее изображают синусоидой, а не гиперболой, не спиралью, и уж совершенно точно не касательной.
«Спекуляция», то бишь предположение, да автору, по сравнению с экстраполяцией, гораздо больший простор. Она начинается с вопроса «Что, если?» — и новый фактор, запущенный в систему при помощи этого вопроса, может одновременно оказаться как совершенно невероятным, так и настолько революционным, что запросто превратит прежнюю синусоиду (или любую другую тенденцию) в нечто неузнаваемо другое. Что, если маленькие зеленые человечки приземлятся на лужайке перед Белым домом и пригласят нас вступить в Галактический союз? Или же то будут большие зеленые гуманоиды, которые нас поработят и станут пожирать? Что, если мы решим проблему бессмертия? Если Нью-Йорк действительно останется без воды? Да не так, как при нынешней умеренной нехватке питьевой воды, с которой справляются столь же умеренными контрмерами, — можете ли вы себе представить, как линчуют человека, зря потратившего кубик льда? Проживая, как сейчас, в штате (Колорадо — 1965), где имеется только два вида воды, слишком мало и слишком много, мы как раз отметили окончание семилетней засухи дождиком, налившим за два часа семь дюймов воды, и каждое из этих двух природных явлений не менее ужасно, чем другое, — я испытываю ужас, смешанный с восхищением, читая «Мир Дюны» Фрэнка Херберта, «День, когда высох Нью-Йорк» Чарльза Эйнштейна и истории о наводнениях, подобных библейскому, вроде «Потопа» С. Фоулера Райта.
В большинстве научно-фантастических произведений используется и экстраполяция, и спекуляция. Возьмем, к примеру, мой рассказ «Взрыв всегда возможен». Он был написан в 1939 году, в минимальной степени дополнен для книжной публикации сразу после второй мировой войны вставкой слов вроде «Манхэттенский проект» и «Хиросима», но не переписан, и входит в группу рассказов, опубликованных под претенциозным общим названием «История будущего» (!) (это название придумал редактор, но не я!), — и явно производит впечатление пророчества.
Я отвергаю любые обвинения в пророчестве; рассказ был написан с единственной целью заработать деньги для выплат за дом и с единственным намерением развлечь читателя. Как пророчество этот рассказ не стоит и ломаного гроша — любой бойскаут-новичок может раскритиковать его в пух и прах, — но, по моему мнению, он еще сохраняет развлекательность как рассказ, иначе я не включал бы его в книгу; у меня есть профессиональная репутация, которую нужно оберегать, и желание продолжать зарабатывать деньги. Кстати, я ничуть не стыжусь последнего. Очень малая доля современного литературного наследия появилась на свет исключительно благодаря желанию «творить искусство»; большая же часть написанного, как великого, так и серенького, имеет первопричиной потребность в деньгах в сочетании с отвращением к тяжелому «честному труду» или нежеланием им заниматься. Писательство зачастую предлагает законный и относительно честный способ решения такой дилеммы.