Я взглянул внутрь чемодана. Рычаги начала и завершения записи, игла, набор пластинок.
— Это ведь фонограф. Звукозаписывающий прибор.
Густав Фрай кивнул — все еще во власти неведомого ритма.
— И как же происходит запись звука? — спросил он.
— Ну… все очень просто. — От неожиданности я даже запнулся. — Мне неведома техническая сторона вопроса, но — вы говорите в микрофон, звуковые волны вашего голоса электрически фиксирует записывающее устройство. Все упирается в простые вибрации, запечатленные на поверхности пластинки, вот и все. Проигрывая его в обратную сторону, вы слышите запись своего — или чужого, смотря что вы записывали, — голоса.
Густав Фрай усмехнулся. Даже его смешок, казалось, акцентировал ритм, отбиваемый его невротически подергивающейся головой.
— Очень хорошо! Ума тебе всегда было не занимать, Роджер. В одном ты не прав. Это не просто фонограф. Он записывает не голоса, а души.
Я уставился на него.
— Души?
— Именно. — Он смотрел на меня столь искренне, что я почти испытывал жалость — к нему и к его безумным заблуждениям. — Вибрация, как ты верно отметил, является источником жизни. Атомы и молекулы твоего тела — все они двигаются, вибрируют в определенном заданном ритме. Они производят электрические импульсы — волны определенной длины, которые могут быть записаны. Как биение сердца… или мозга. Но что, если бы удалось изобрести машину, которая улавливала бы вибрации души, а не тела — не физическую суть, но жизненную эманацию?
— Невозможно, — качнул головой я.
— Именно такая машина перед тобой, — заверил Густав меня. — Машина для захвата человеческой души. Захвата — и записи.
Как же я потом над ним смеялся! Наверное, если бы старик ведал, сколь скептичен мой настрой, он бы оборвал свою тираду и удалился. Но он пустился в пространные убеждения. Он сказал, что всегда пытался ухватить колебания души посредством музыки, но у него никогда не получалось. Именно поэтому им и была изобретена эта машина, объяснить принцип которой он не решался — из опасений, что я украду его секрет.
Что за вздор, подумал я — и, не удержавшись, сказал ему это в лицо.
Густав упрямился. Он настаивал на том, чтобы продемонстрировать свое изобретение в работе — на Пантере, моей кошке.
Что я мог противопоставить безумцу? Быть может, это был единственно правильный шаг — пусть сам увидит, что слова его действительности никак не соответствуют. Да и потом — мне было даже интересно, как он себе это видел. И я позволил ему. Зря. Зря.
Я позволил ему поставить микрофон для записи перед камином. Самый обычный на вид микрофон — не отмеченный, правда, маркой производителя. Я невольно задумался, где же Густав раздобыл его.
Он подключил микрофон к машине, поставил пустую пластинку, проверил, работает ли рычажок записи. Я подметил полное отсутствие контроллеров громкости звука. От микрофона тянулся шнур, и когда Густав укрепил его на подставке, я увидел маленький красный огонек, горевший где-то внутри микрофонной головки.
И это все при том, что сама машина даже не была включена в розетку! Видимо, ей электрический ток не требовался — хотя, от чего же, в таком случае, она работала?
Любые разумные вопросы с моей стороны вызывали лишь новый поток псевдонаучного бреда — с его. В итоге я сдался и замолчал. Мне хотелось, чтобы эта бессмысленная демонстрация поскорее кончилась — до того, как Мазин вернется. Не хотелось пускаться перед ней в неловкие объяснения — как бы я ни уважал бывшего Густава Фрая, Густав Фрай-нынешний не стоил того.
И потому я подхватил Пантеру, корчащуюся в моих руках, и встал перед ним — так, чтобы он мог поднести микрофон к голове кошки. Красный огонек внутри вспыхнул чуть ярче, и Пантера яростно зашипела.
Густав Фрай опустил рычажок записи.
Пантера завывала в микрофон.
Потребовалось всего минута.
После старый Фрай поднял рычаг и поставил запись на проигрыш.
Вопли Пантеры приобретали на ней какую-то совершенно ненормальную, зловещую тональность. От этого исполненного ярости звука у меня по спине пополз холодок. Я попросил Фрая приостановить воспроизведение. Он, пожав плечами, отнял иглу от дорожек пластинки.
Пантера больше не рвалась у меня из рук.
Кошка умерла.
Они все еще раздаются в моем сознании — те злые смешки Фрая, что послужили ответом на мой внезапный, яростный протест.
— Конечно, зверюга умерла, — отвечал он, — ну так разве я не говорил, что моя машина захватывает душу — и обращает ее в запись? Неожиданный шок от перехода в вибро-форму — вот что убило ее. Пойми же, эта запись — не голос кошки. Это ее душа!