— Лучше искать всегда ближний бой, терзать противника в упор. А мы привыкли к обороне, биться дальним перекидным огнем. У нас и сегодня артподготовка велась не очень прицельно. Вели огонь издали, с закрытых позиций, как будто это был заградительный, арьергардный огонь. Били, правда, ничего. Но что это? У нас еще ищут какой-то безопасности, берегутся, а надо искать врага…
— Это ты, Зайцев, прав. Но ты не горюй, мы научимся. Тебя немцы-то били?
— Били.
— Как следует били?.. Меня они лупили здорово, всей наукой и техникой лупили! — И начальник артиллерии захохотал, словно довольный тем, что его били как следует, не пустяком, но всей матчастью немецкой техники, а он все равно уцелел.
— Пусть они били нас! — злобно сказал Зайцев. — Били, да не убили, а не убили — мы их убьем…
Начальник артиллерии внимательно посмотрел на худощавого офицера разведки, на его жестокое в эту минуту лицо и не мог составить себе о нем ясного представления. «Трудный, наверное, и неприятный человек, но в деле будет хорош», — предположил полковник. Ему было странно, что неприятное, сухое существо может быть в своих делах полезным и добрым.
В ноябре 1942 года 51-я армия, еще свежая и не истощенная в больших боях, начала пополняться мощными средствами усиления. Прибывали артиллерийские и минометные части с новой техникой, причем бойцы были снаряжены как следует, одеты в новые шинели, у всех были кроме шинелей еще ватники или зимние полушубки, и обуты были в прочные кожаные сапоги, а в кирзовых сапогах или в башмаках с обмотками никто не пришел. Одновременно с войсками и пушками в армию шли потоки машин с боеприпасами, а в середине ноября прибыли на новых боевых машинах два танковых полка.
Зайцеву и всей службе артиллерийского наблюдения и разведки была поставлена задача — сделать точное начертание переднего края обороны противника, выяснить расположение его огневых точек и группировку артиллерийско-минометных средств.
Никому ничего не было известно. Даже старшие командиры не получили еще никаких директив и не знали точно, останутся ли средства усиления в 51-й, чтобы обеспечить успех большой операции, или они прибыли на время и уйдут дальше, или же вся армия будет перемещена на другой участок. Командиры не знали, но рядовой красноармеец, также ничего не зная, уже имел свое мнение об этих вещах.
— Никуда далее-более новые пушки не двинут! — говорили в расчетах на старых батареях. — Пушки на мехтяге по бездорожью шли, танки самоходом гнали, больше им ходить нельзя.
— Орудиям и танкам пешком вхолостую ходить убыточно! — соглашался старый артиллерист Евсей Карягин. — Механизмы тратить впустую нельзя, в них детали расстроятся. Тут бой будем держать!
— Да то где же! — утверждали другие артиллеристы. — Стратегически тут и должно быть. Пушки не игрушки и не автобусы — на них ерзать без дела по земле незаконно. При огне, при задаче — другое дело, тогда положено и пушке ходить…
Зайцев, исполняя свою работу, проводил теперь все свое время на наблюдательных пунктах в батареях и дивизионах, изредка, по надобности, наведываясь на наблюдательный пункт командующего артиллерией армии. До сих пор он так и не управился написать полностью письмо своему брату Илье. Он написал только начало его: «Здравствуй, дорогой брат Илюша! Я жив и здоров. Письмо я твое получил, хотел бы тебя увидеть и вспомнить прошлую жизнь, как мы в детстве в Велистове вместе…» — и на этом письмо было отложено, он не успел даже дописать слово «курили», потому что случилось неотложное дело: Зайцеву доложили, что начала работать батарея противника, которую наша, зайцевская, разведка вовсе не знала. Зайцев обиделся, что он не знал того, что ему знать положено, он спрятал недописанное письмо и пошел на наблюдательный пункт дивизиона. Почему, однако, это маленькое душевное дело в отношении брата он так и не может совершить и так долго откладывает его? Значит, брат его любит больше, чем он его? Но ведь это же постыдно, — чтобы кто-нибудь любил тебя больше, чем ты его.
Это действительно постыдно, а он не хотел ни стыда, ни одолжения. «Обожди, Илья, по нас пушки стреляют сейчас!»
«По мне тоже, Паша, бьют, а я все равно всегда помню о тебе!» — услышал Павел в своем сердце далекий заглушённый голос брата.
Но это прошло и забылось в одно мгновение. Враг бил из крупного калибра по ближнему тылу дивизии. Яростное, трудное чувство сразу сдавило сердце Зайцева. Что это было за чувство — сам человек не мог бы точно объяснить его, потому что оно уже не было одним чувством, оно было тем, что владеет всеми чувствами человека и всею его жизнью, — оно было простым и страстным движением сердца, действующим с необходимостью, с силой и точностью мудрости, подобно движению сердца матери, бросающейся на зверя, чтобы оборонить своих детей. И поэтому Зайцев сразу забыл о брате, обо всех, кто каждый в отдельности был ему дорог и мил, и о самом себе.
Противник стрелял по степной впадине в глубине нашего расположения. Что там было? В дивизионе Зайцев застал своего помощника капитана Корецкого, который уже вел засечку стреляющей цели сопряженным наблюдением, то есть кроме Корецкого на точно измеренном расстоянии от него стреляющую цель одновременно наблюдал и другой разведчик.
Корецкий стоял у стереотрубы и вслух упрашивал противника, когда тот медлил с очередным выстрелом:
— Еще!.. Дай еще раз, ну, пожалуйста! Дай, я прошу тебя!
Корецкому важно было, чтобы противник больше обнаруживал себя огнем, тогда точнее можно рассчитать данные для своего огня на поражение врага. И после каждого выстрела противника капитан был доволен.
Зайцеву не понравилось, что немецкая батарея работает среди бела дня открытым и частым огнем, когда ее можно точно засечь. Не понравилось ему это потому, что противник, вероятно, сейчас же после огня передвинет батарею и вычисления Ко- рецкого будут тогда иметь пустое значение.
Зайцев хотел думать и чувствовать скорее врага. Он позвонил начальнику артиллерии дивизии и попросил у него немедленного огня на поражение действующей цели, иначе цель уйдет, и передал ему местоположение батареи противника. При этом Зайцев попросил такого огня, который бы не демаскировал наших установок.
— Ладно, майор, — сказал полковник. — Я эту цель из самоходок шарахну, они стоят как раз удобно, а самоходки потом передвину.
— Скорее только, товарищ полковник. Цель уйдет, там тоже думают.
— Сейчас, сейчас… Сейчас им думать нечем будет.
После шести выстрелов наших самоходных пушек немецкая батарея умолкла. По мнению Корецкого, она накрыта и выведена из строя навсегда, но это еще надо было проверить последующим наблюдением и разведкой. Зайцев по своему военному житейскому опыту уже знал, как трудно полное, окончательное уничтожение чего-либо живого, это почти так же трудно, как создание или нарождение нового, ранее не существовавшего.
Зайцев пошел на место, куда только что стрелял противник. Там, в заглохшей балке, в степном распадке, был полевой колодец с пресной водой. Возле колодца по всей ближней местности валялись пустые консервные банки, лежал конский навоз, на земле были видны масляные пятна от машин, которые останавливались здесь для набора воды, и зола от погасших костров. Невдалеке от колодца находился заброшенный блиндаж. Там сейчас сидели какие-то бойцы и пели песню:
Зайцев понял, что сюда следовали из тыла части усиления и отсюда, от колодца, они проходили к переднему краю. В некотором удалении от колодца стоял письменный стол, и на том столе были чернила в пузырьке, лежало одно дело в папке и бумаги, а за столом сидел, как в тихой канцелярии, офицер тыловой службы — регулировщик и учетчик. Канцелярский стол стоял на возвышенности под небесами, окруженный обширной степью. Около стола была щель на одного-двух людей; туда, должно быть, укрывался тыловой офицер во время огня противника.