Клеверхауз - единственный выдающийся роялист, на котором останавливается наш автор; сэра Джона Дэлзела и герцога Лодердейла он касается лишь слегка. Среди ковенантеров наиболее значительной фигурой является Белфур. Этот человек (ибо он существовал на самом деле), дворянин по рождению, был зятем Хэкстона Рэтиллета, энтузиаста иной и более беспримесной закваски. Что касается предписаний религии, то он их соблюдал, но не с той строгостью, какой требовала его секта; однако он искупал эту небрежность своей воинской предприимчивостью и безжалостной жестокостью. Об этом нам сообщает Хови, чей труд мы уже цитировали; в то же время мы узнаем, каким, по мнению этого почтенного историка, должен был быть образцовый воин ковенанта.
Он примыкал к той группе наших покойных страдальцев, которая отличалась особой преданностью своим убеждениям; хотя некоторые считали его не слишком набожным, зато он был всегда человеком ревностным, чистосердечным и смелым во всех предприятиях, и храбрым солдатом, и _редко удавалось спастись тому, кто попал в его руки_ ("Знаменитые люди Шотландии", стр. 563).
Из другого отрывка мы узнаем кое-что о его внешности, которая была, по-видимому, столь же непривлекательна, как его поступки - безжалостны,
Говорят, что на этой сходке у Лоудон-хилла, разогнанной 5 мая 1681 года, он своими руками обезоружил одного из людей герцога Гамильтона, сняв с его седла пару отличных пистолетов, принадлежавших герцогу, и велел ему передать своему господину, что он оставит их у себя до личной встречи. Впоследствии, когда герцог спросил своего солдата, как он выглядел, тот ответил, что это человек маленького роста, косоглазый и очень свирепого вида, на что герцог сказал, что он знает, кто это такой, и вознес молитву богу о том, чтобы ему никогда не увидеть его в лицо, ибо он был уверен, что после такой встречи ему долго не прожить (там же).
По-видимому, Берли был ранен в битве при Босуэл-бридже, потому что люди слышали, как он проклинал руку, стрелявшую в него. Он бежал в Голландию, но те шотландские беженцы, чей религиозный пыл умерялся моральными соображениями, избегали его общества, а шотландская конгрегация не допускала его к причастию. Говорят, что он сопровождал Аргайла при его злополучной попытке вместе с неким Флемингом, также одним из убийц архиепископа. И наконец он присоединился к экспедиции принца Оранского, но умер до высадки на берег. Мистер Хови простодушно считает, что из-за этого события не смогло полностью совершиться возмездие гонителям дела господня и его народа в Шотландии.
Говорят, что он (Белфур) получил разрешение принца на это дело, но умер на корабле до прибытия в Шотландию, вследствие чего это намерение никогда не было выполнено, так что земля Шотландии никогда не была омыта согласно закону божью кровью тех, кто проливал невинную кровь. "Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека" (Бытие, IX, 6) ("Знаменитые люди Шотландии", стр. 563).
Вряд ли кто станет утверждать, будто наш автор сильно исказил эту своеобразную личность. Напротив, сделав первопричиной всех поступков Берли глубокий, хотя и подчиненный рассудку религиозный пыл, которым, если верить Хови, тот в действительности не обладал, он создал образ более интересный и страшный, чем если бы он изобразил идущего напролом, кровожадного головореза с очень малой долей набожности и еще меньшей долей милосердия, каким представлен Белфур в "Знаменитых людях Шотландии".
Но хотя мы признаем, что эти портреты нарисованы живо и убедительно, возникают еще два вопроса, от решения которых больше чем от чего-либо другого зависит ценность этих романов, - а именно, можно ли считать пристойным и разумным в произведении, основанном на вымысле, подражание библейскому стилю фанатиков XVII столетия, создающее нередко комический эффект; и, во-вторых, не были ли непокорные пресвитериане, взятые в целом, слишком возвышенным и священным объединением, для того чтобы неизвестный писатель мог позволить себе обращаться с ними с такой беззастенчивой фамильярностью.
По поводу первого вопроса мы, говоря по совести, испытываем сильное затруднение. Вкладывая библейские выражения в уста лицемерам или сумасбродам, автор всегда до некоторой степени рискует причинить этим вред, потому что он может невольно создать привычную ассоциацию между самим выражением и его смехотворным использованием, подрывающую должное благоговение перед священным текстом. А то, что эта опасность заложена в самом замысле романа, оправданием служить не может. Такой великий авторитет, как Бурдалу, распространяет этот запрет еще дальше и осуждает всякую попытку разоблачать лицемерие оружием насмешки, потому что сатирик неизбежно подвергает осмеянию и ту благочестивую маску, которую он с него сорвал. Но даже и этому авторитету можно возразить, что насмешка - друг религии и нравственности, когда она направлена против тех, кто надевает их личину, будь то из лицемерия или из фанатизма. Сатира Батлера, не всегда пристойная в частностях, принесла, однако, огромную пользу, сдирая с подобных людей всю их надутую важность и выставляя на всеобщее посмеяние напускной фанатизм современной ему эпохи. Не мешает также вспомнить, что при королеве Анне много камизаров, или гугенотов, из Дофине прибыли в Англию в качестве беженцев и получили прозвище французских пророков. Судьба этих фанатиков в их родной стране была до некоторой степени сходна с судьбой ковенантеров. Сотни вооруженных камизаров точно так же собирались в горах и в пустынных местах, и за ними точно так же гонялись и охотились военные. Они тоже были фанатиками, но нелепость их фанатизма была куда более очевидной. Беглые камизары, прибывшие в Лондон, падали в судорогах, изрекали пророчества, старались обратить людей в свою веру и привлекали общественное внимание обещанием воскрешать мертвых. Английский министр, вместо того чтобы налагать на них штрафы, подвергать их тюремному заключению и другим карам, которые могли бы окружить их мученическим ореолом и укрепить веру их многочисленных последователей, подговорил одного драматурга сочинить на эту тему фарс, который, не будучи ни очень остроумным, ни очень тонким, оказал, однако, благотворное действие, осмеяв французских пророков, лишив их, таким образом, почитателей и остановив поток бессмыслицы, грозивший наводнить страну и опозорить эпоху, в которую он появился. Камизары снова стали тем, чем они были, - завывающими псалмопевцами, и ни об их секте, ни об их чудесах больше ничего не было слышно. Как было бы хорошо, если бы всякое безумие такого рода можно было столь же легко искоренить, ибо восторженная чепуха ни в наши дни, ни в минувшие точно так же не смеет рассчитывать на покровительство религии, как пиратский корабль - на неприкосновенность, обещанную всеми почитаемому и дружественному флагу!
Тем не менее мы должны признать, что в применении оружия насмешки ко всему, что связано с религией, необходимы большой такт и осмотрительность. В произведении, о котором идет речь, встречаются места, где единственным оправданием автору может служить только его неудержимая потребность давать волю своей юмористической жилке; даже угрюмый Джон Нокс был не в силах противиться этому соблазну, описывая мученичество своего друга Уисхарта или убийство своего врага Битона; его ученый и добросовестный биограф, пытаясь оправдать эту смесь шутки и серьезности, ссылается именно на непреодолимое искушение и, опровергая обвинение, выдвинутое Юмом против Нокса, говорит:
Есть писатели, способные писать о самых священных предметах с легкостью, стоящей на грани богохульства. Должны ли мы безоговорочно объявлять их нечестивцами, и неужели нельзя ничего отнести за счет естественной склонности к остроумию и насмешке? Шутки, которыми Нокс пересыпает свой рассказ о его (кардинала Битона) смерти и погребении, безвкусны и неуместны. Но дело здесь не в удовольствии, которое ему доставляло описание кровавой сцены, а в неудержимой тяге к юмору. Те, кто внимательно читал его историю, несомненно заметили, что он не властен подавить эту склонность даже в очень серьезных случаях (Мак-Край, Жизнь Нокса, стр. 147).