Занятая материнскими хлопотами птица начала по-куриному охорашивать перья и удобнее устраивать под крыльями глухарят.
Теперь жизнь моя наполнилась душевным волнением и тревожными заботами! Я очень привязался к своей глухуше. Уж очень хотелось мне приручить и весь выводок! Я мечтал о том, как на мой голос, подобно цыплятам, бросятся ко мне глухарята, сопровождаемые беспокойным квохтаньем торопящейся за ними матери. Я полагал, что ежели дикая, нелюдимая старка свыклась со мной, то цыплята сживутся еще легче и скорее.
Больше всего я опасался лисы! Стоило бы ей появиться на поляне — конец глухарятам. Мучило и другое: я знал, что скоро мать обязательно уведет малышей. Я с грустью предвидел день, когда вместо выводка найду опустевшее гнездо с раскрошенной в нем рябой скорлупкой! Тысячи планов спасения глухариной семьи придумывал я и, наконец, пришел к единственному решению — перенести весь выводок домой. Я знал, что задача эта нелегкая, что переселение глухарей в иную, чуждую им обстановку чревато всяческими последствиями, но другого выхода не находил. Подстегиваемый этими опасениями и доброжелательными чувствами, твердо решил приступить к делу.
Сходив домой, я принес сетку и корзинку для подсадной утки. Как всегда, сел на свое обычное место рядом с гнездом и, улучив момент, хотел мгновенно прикрыть глухарку с выводком сеткой, а затем осторожно пересадить птиц в корзинку. Я надеялся, что испуг, причиненный переноской, скоро забудется в новом, уготовленном для выводка месте — в просторной деревянной клетке. Так казалось мне, так я думал…
Лесничий шлепком прихлопнул комара на шее, сердито отмахнулся:
— Ничего из моих дум не получилось! Оказался дураком! — и заключил: — Все было исполнено в точности, как предполагал: сел я рядом, прикрыл сеткой, и только хотел приступить к вытаскиванию из гнезда глухарки, как вдруг — надо же, черт возьми, случиться такой неожиданности! — из-за дерева вымахнула Леда, скользнула над травой белизной своей рубашки и с взвизгом бросилась ко мне на грудь. От неожиданности я обомлел и даже не смог строго осадить собаку. Я только понял, что каким-то, черт ее знает, образом она вырвалась из дома и, конечно, легко нашла меня по следу.
Все это продолжалось не более полминуты. Потом собака заерзала влажным нюхом, припала на передние лапы и первый раз в своей жизни замерла перед гнездом в картинной, великолепной стойке.
Глухуша рванулась, но ее удержала сетка. Она заметалась, забила крыльями, и мне пришлось силон, перед носом вздрагивающей Леды, вытаскивать страшно перепугавшуюся глухарку и юрких, пискливых глухарят. В пути, придерживая крышку корзины, ощущая ладонью бьющуюся глухарку, я представлял ее состояние и с болью думал о том, что своим поступком убил в ней доверие ко мне и навсегда стал для нее врагом.
Уже дома на чердаке, когда вынимал из корзины и пересаживал старку в клетку, она неожиданно с такой силой рванулась, что я не удержал ее. Птица мгновенно скрылась, нырнув в слуховое окно. В корзине остались беспомощные пискливые глухарята. Я прикрыл их шерстяным платком и поставил корзину в клетку с распахнутой дверцей. Я остался на чердаке, — подкарауливая глухарку, полагая, что она прилетит к своим детям. И мать действительно прилетела. Она кружила над двором и терзала мне душу своим квохтаньем. Стало ясно: смириться с рабской жизнью в клетке она не сможет и не вернется. Но как же быть? Без нее глухарята погибнут… И когда глухарка все-таки улетела, я понес их в корзине к лесу. На писк откуда-то вынырнула глухуша и всю дорогу от лесничества до леса, суматошно квохтая, сопровождала меня. Я знал, что она обязательно прилетит на зов детей, и поэтому оделся как всегда — в чесучовый пиджак и болотные сапоги; между пальцами держал потухшую папиросу. Но я разрушил дружбу — веры мне не было.
На опушке я выпустил глухарят. С жалобным писком они скрылись в траве. В тот же миг, обвевая мне лицо сильным махом крыльев, к ним спустилась мать. Через несколько минут — уже издалека — доносилось ее успокаивающее, ласково-нежное квохтанье и, как мне показалось, радостные свистящие — пискливые голоса глухарят. У меня было такое состояние, словно я похоронил близкое мне существо…
Лесничий задумался и добавил:
— В тот год я не мог охотиться по глухарям.
Страх
— Бывало, слушаешь какую-нибудь историю о том, как рассказчик «обомлел от страха» или «испужался до смерти», — начал свой очередной рассказ Николай Васильевич, — и думаешь: что же это за ощущение — страх? Как так можно испугаться до потери разума и что такое вообще испуг? Некоторые товарищи мое бесстрашие считали притворством, хвастовством, но, честно говоря, до того случая, о котором расскажу, страха я не знал. Возможно, я не испытывал страха потому, что был здоров, спокоен, в драку не лез, но и себя обижать не позволял…