Показался клуб, его деревянные двери, навес и невысокая терраса, а также мерцающие огоньки.
Юноша открыл двери. Тёмное помещение, уже давно ему знакомое, предстало перед глазами: столики тянулись у окон по краям, слева возвышалась лестница на крышу, справа открывалась дверь на балкон другой стороны клуба, впереди вились стойка и высокие дубовые стулья, неизвестно откуда взятые, и в центре пустовала площадка для танца. Он осмотрелся и приуныл, потому что её не было здесь.
Незнакомый музыкант играл каким-то странным инструментом звенящую мелодию, которая так и качала его из стороны в сторону, резко и мягко одновременно, бросая чувствительного юношу в мир разных ощущений, весьма похожих, но всё-таки разных. То были тоска, печаль, грусть, разочарование, и эта музыка толкала на то и на другое, не жалея молодое сердце (как же его жалеть?). Девушки-красавицы, сидевшие за столиком, глядели с улыбками на красивого парня; он улыбался тоже, дескать, «вот он, я, красивый, с голубыми глазами, невольно плавящими ваши сердца, что поделаешь? Таким появился я на свет рядом с вами, девочки». Но где же она?
Он вышел через дверь справа на балкон и изумился тем, какой вид в этот день показался ему в этом месте. Воздух прозрачный, и песок розовый. Слышалась музыка, и он смотрел с воодушевлением вдаль, вперёд.
О юноша, но почему бы тебе не посмотреть назад?! Ты и представить не можешь, как много лет пролетело, как много жизней ушло, и маленькая доля их дала то, что может многое объяснить тебе, и их большое количество! Оглянись; все ответы в старине, всё, что ты переживаешь, давно уже изведано; тебе стоит лишь поискать, понять, и только тогда ты смело, без маски, без страха сможешь двигаться вперёд и покорять вершины, когда-то достигнутые предками. Мы тормозим; мы становимся всё хуже и хуже, грязнее и грязнее, уродливее и уродливее! Теряются чувства и размышления в какой-то тупой размеренности жизни, которую и жизнью-то назвать нельзя, в которой нет ни свободы, ни добра, ни любви. Отдаться есть унизительно, жертвовать есть унизительно, любить есть унизительно. Не знаю, как ты воспринимаешь эти слова, о юноша! Но мне становится жутко; из полёта жизнь наша превратилась в постоянное падение; как и ты, все ищут, за что бы зацепиться, но тотчас же проваливаются, облокотившись на ложь, предательство, трусость. Ты боишься? Боишься взглянуть назад и увидеть, что всё уже давно сказано и решено? Боишься разжечь огонь, быть вместе с людьми, жить для людей? Страшно ли тебе чувствовать? А думать?
Но пойми, жизнь одна, и чтобы не погрязнуть бесследно в песчаной пучине, чтобы не умереть, ты должен преодолеть, разжечь пламя, разжечь себя, оглянуться и идти вперёд.
* * *
Слова пролетели и остались неуслышанными. Только смерть, стоя на крыше, рассмеявшись, загребла костлявой рукой мои речи под своё чёрное одеяние. Забери их всей с собой, смерть, пора настала, буря приходит.
Песчаная буря
Всё вокруг потемнело, воздух стал серым, ветер шипел и оглушал людей. Но все они успели укрыться и оказаться в безопасности.
Нарастало движение воздушных масс, песок глыбами сметал всё на своём пути. Вот ты какая, буря! Начинай разносить здесь всё, давай! Ничего нет здесь достойного жизни, я чувствую это! Однако, умоляю, дай знать, что я глубоко не прав!
Ничего не было видно, песок заполнил воздушное пространство. В клубе было тихо, люди в страхе молчали, слушая вой снаружи. Сердца бились, но ничего кроме трусости не заставляло их биться, и лишь один человек, юноша с чёрными волосами по имени Соррендер, сидевший у ставней за столиком перед горящей свечкой, ощущал возбуждение, тревогу и предчувствовал нечто великое, слушая рёв вихрей. Глаза его, две искры, только и ждали всплеска, чтобы загореться; твёрдый взгляд его говорил о бесстрашии, не тупом отсутствии боязни неведомого, а о чистом бесстрашии в сердце. В голове, умной и рассудительной, не могло не быть коварных страхов, но сердце не подпускало их близко, сжигая их наполовину в своём горящем огне.
Вдруг кто-то вскрикнул: сквозь щель ставней один из присутствующих сквозь песчаную туманность увидел чёрное пятно, это было одеяние бедуинки; насколько было видно, она прижалась к земле без способности двигаться; иногда порывы ветра сталкивали её набок.
В салоне поднялся шум, полетели крики, удивление, тревога; наверное, каждый представлял себя на её месте. «Надо помочь», − слышал Соррендер, − «Буря убьёт тебя!» − «Кто-нибудь, помогите ей!» − «Как страшно, ужасно!». Ужасно.