Потом раздавался стук в дверь, легкий и такой деликатный — можно было подумать, какая-то на хер синяя птица стучится крылышком, умирает, просит глоток воды.
Обычно это были два или три молодых человека с какими-то соломенными, обтруханными бородами.
Обычно мужчины, но иной раз появлялась и вполне приятная девушка, и мне было тяжело уходить, когда появлялась девушка. Но тридцать сантиметров в покое было у него — плюс бессмертие. Так что я всегда знал свое место.
— Слушай, Андре, голова раскалывается… Я, пожалуй, пройдусь по берегу.
— Ну что ты, Чарльз! Ей-Богу, это лишнее!
И, не успеешь дойти до двери, она уже расстегнула у Андре ширинку, а если бермуды без ширинки, так лежат уже у француза на щиколотках. И она хватает тридцать этих сантиметров, спокойных, посмотреть, что с ними будет, если их маленько раздразнить. И Андре уже задрал ей платье, и пальчик его шебаршится, протискивается под тугие чистые розовые трусики, отыскивая секрет дырочки. А для пальца всегда что-нибудь было: как будто бы новая запыхавшаяся дырочка спереди или сзади, и при его мастерстве он всегда умея прошмыгнуть, проторить дорожку кверху промеж тугого свежестираного розового и пробудил интерес в дырочке, отдыхавшей не больше восемнадцати часов.
Так что мне постоянно приходилось гулять по пляжу. Поскольку час был ранний, я был избавлен от необходимости созерцать гигантский развал человеческих отходов, стиснутых, харкающих, хрюкающих выпуклостей. От необходимости наблюдать хождение и лежание этих жутких тел, запроданных жизней — ни глаз, ни голосов, ничего, даже сознания, — просто отбросы говна, грязь на кресте.
А поутру тут было неплохо, особенно в будние дни. Все принадлежало мне, и даже склочные чайки — особенно склочные по четвергам и пятницам, когда с пляжа исчезали крошки и пакеты, — для них это было концом Жизни. Они не соображали, что в субботу и воскресенье толпы вернутся, со своими сосисками в булках и разными бутербродами. Да, думал я, может быть, чайкам еще хуже, чем мне? Может быть.
Однажды Андре пригласили выступить где-то — в Чикаго, в Нью-Йорке, в Сан-Франциско, в общем, где-то; он уехал, и я остался в доме один. Можно было попользоваться пишущей машинкой. Ничего хорошего из нее не вышло. У Андре она работала вполне исправно, даже удивительно было, что он такой замечательный писатель, а я нет. Казалось бы, между нами не такая большая разница. Но она была — он умел приставлять слово к слову. А когда я заправил белый лист в машинку, он как уселся там, так и пялился на меня. У каждого человека свой личный ад, и не один, но я по этой части обошел всех на три корпуса.
Так что я пил все больше и больше вина, все подносил своей смерти. Дня через два после отъезда Андре, утром, около половины одиннадцатого, раздался этот деликатный стук в дверь. Я сказал: одну минуту, пошел в ванную, сблевал, сполоснул рот.
Эликсир. Я влез в какие-то шорты, потом надел шелковый халат Андре. Открыл дверь.
Там стояли молодой человек и девушка. Она была на высоких каблуках и в очень короткой юбке, чулки доставали ей почти до ягодиц. А он был парень как парень — в белой майке, худой, с приоткрытым ртом — и руки держал приподнятыми, словно сейчас поднимется в воздух и полетит. Девушка спросила:
— Андре?
— Вы, наверно, шутите, Андре? — спросила она.
— Ага. Я сам шутка.
Снаружи капал дождичек. И они под ним стояли.
— В общем, заходите — промокнете.
— Нет, вы Андре! — говорит эта блядь. — Я вас узнала, это древнее лицо… двухсотлетнего старика!
— Ладно, ладно, — сказал я. — Заходите. Я Андре.
Они принесли две бутылки вина. Я пошел на кухню за штопором и стаканами.
Налил всем троим. Я стоял, пил вино, разглядывал, как мог, ее ноги, а молодой человек вдруг расстегивает у меня ширинку и начинает сосать. Производя губами много шума. Я потрепал его по голове и спросил девушку:
— Как вас зовут?
— Венди, — сказала она, — я давно восхищаюсь вашими стихами, Андре. Я считаю, что вы сейчас один из самых больших поэтов.
А малый продолжает трудиться, чмокает и хлюпает, и голова у него прыгает, словно какая-то дурацкая безмозглая вещь.
— Один из самых больших? — спросил я. — А кто остальные?
— Ну, еще один, — сказала Венди. — Эзра Паунд.
— Эзра всегда нагонял на меня скуку, — сказал я.
— В самом деле?
— В самом деле. Слишком старается. Чересчур серьезный, чересчур ученый, а в конечном счете — унылый ремесленник.
— Почему вы подписываетесь просто «Андре»?