Улыбается. Я говорю — в 6.30. Он кепку надел и ушел. «Ну до чего замечательный парень!» — говорю и к кассе иду, посчитать выручку. А там — НИЧЕГО! Правду говорю — в ней НИЧЕГО! И коробка из-под сигар — там еще за два дня выручка, — так он и коробку отыскал. Такой приличный малый… не пойму… говорил же ему, оставайся сколько захочешь, так и сказал… Два десятка… Марта знает толк в курах… А парень этот, потрох куриный, все деньги прихватил…
Потом он закричал. Я не раз слыхал, как кричат люди, но я никогда не слышал, чтобы кричали так. Он натянул ремни и стал кричать. Казалось, что ремни вот-вот лопнут. Кровать грохотала, стены гудели от крика. Он обезумел от боли. Это не был короткий крик. Это был долгий Крик, он длился и длился. Потом он замолк. Мы, восемь или десять больных американцев, лежали и наслаждались тишиной.
Потом он опять заговорил.
— Такой приятный парень, сразу мне понравился. Говорю, оставайся сколько захочешь. И все шутил смешно. Хороший помощник. Я поехал, закупил двадцать кур.
Двадцать кур. За хорошие выходные можно целых две сотни заработать. Приготовили двадцать кур. Меня полковником Сандерсом называл…
Я свесился с кровати; меня снова вырвало кровью.
На другой день появилась сестра и помогла мне перебраться на каталку. Меня по-прежнему рвало кровью, и я очень ослаб. Она закатила меня в лифт.
Техник встал позади своего аппарата. Они уперлись чем-то острым мне в живот и велели стоять. Я был очень слаб.
— Я ослаб, я не могу стоять.
— Стойте прямо, — сказал техник.
— Боюсь, что не смогу, — сказал я.
— Не шевелитесь.
Я почувствовал, что медленно заваливаюсь назад.
— Я падаю.
— Не надо падать, — сказал он.
— Не шевелитесь, — сказала сестра.
Я упал навзничь. Я был как резиновый. Даже не ощутил удара. Мне казалось, что я очень легкий. Вероятно, я и был легкий.
— Какого черта! — сказал техник.
Сестра помогла мне подняться. Она поставила меня у машины; в живот мне уткнулось острие.
— Не могу стоять, — сказал я. — Кажется, я умираю. Не могу стоять. Простите, не могу стоять.
И почувствовал, что падаю. Я упал навзничь.
— Простите, — сказал я.
— Бестолочь! — завопил техник. — Две пленки из-за тебя сгубил! Эти пленки денег стоят!
— Простите, — сказал я.
— Уберите его отсюда, — сказал техник.
Сестра помогла мне встать и уложила на каталку. Певчая сестра: она везла меня к лифту и напевала.
Из подвала меня перевели в большую палату, очень большую. Там умирали человек сорок. Провода от звонков были обрезаны, и толстые деревянные двери, с обеих сторон обшитые железом, скрывали нас от медсестер и врачей. На кровати подняли бортики, а меня попросили пользоваться судном; но судно мне не понравилось, особенно блевать в него кровью, и тем более срать в него. Того, кто изобретет удобное судно, врачи и сестры будут проклинать до скончания века и после.
Мне все время хотелось облегчиться, но не получалось. Оно и понятно, мне давали только молоко, а в желудке была прореха, и до очка ничего не доходило. Одна сестра предлагала мне жесткий ростбиф с полусырой морковью и картофельным полупюре, но я отказался. Я понял, что им надо освободить койку. Но как бы там ни было, а срать все равно хотелось. Странно. Я лежал там уже вторую или третью ночь и совсем ослаб. Я кое-как опустил один борт и слез с кровати. Добрался до сортира, сел. Я тужился, сидел там и тужился. Потом встал. Ничего. Только легкий бурунчик крови. Тут в голове пошла карусель, я оперся о стену рукой и выблевал еще порцию крови. Я спустил воду и вышел. На полдороге к кровати меня вырвало снова. Я упал, и вырвало еще. Я не думал, что в людях столько крови. Еще раз вырвало.
— Ты, паразит, — заорал со своей кровати какой-то старик, — утихни, дай поспать.