прошло два часа, и кто-то заорал ПЕРЕРЫВ.
вытерпел, десять минут отдыха, кофе, и они ни за что не заставят меня бросить, подъехал обеденный фургон, и я пошел туда за ними, я видел в ночной темноте пар, поднимавшийся над кофе; я видел пышки и сигареты, кексы и сандвичи под электрическими лампами.
ЭЙ, ТЫ!
это был Чарли. Чарли, мой тезка.
что, Чарли?
пока не сел есть, залезай вон в тот грузовик и отгони в 18-й бокс, это был грузовик, который мы только что нагрузили, в полквартала длиной, а 18-й бокс — на той стороне двора.
я кое-как открыл дверь и забрался в кабину, сиденье было кожаное и мягкое, на нем было так приятно, что меня тут же сморил бы сон, если бы я не сопротивлялся, я не умел водить грузовик, я поглядел вниз и увидел чуть не десяток рычагов, тормозов, педалей и всякой дряни, я повернул ключ и ухитрился завести мотор, повозился с педалями, рычагами скоростей, и грузовик ожил, тронулся, я повел его через двор к 18-му боксу, думая об одном: пока я вернусь, обеденный фургон уедет, для меня это было трагедией, настоящей трагедией, я поставил грузовик, выключил зажигание и посидел там с минуту, всем телом вбирая доброту кожаного сиденья, потом открыл дверь и хотел выйти, нога не нашла подножку или что там должно быть, и я полетел на землю, в кровавой спецовке и чертовой каске, как подстреленный, не ушибся — или ничего не почувствовал, когда встал, увидел, как выезжает из ворот на улицу обеденный фургон, а они шли обратно к платформе, смеялись и закуривали.
я снял ботинки, я снял спецовку, я снял стальную каску и пошел к деревянной проходной, я швырнул спецовку, каску и ботинки через прилавок, старик посмотрел на меня:
что? бросаешь такую ХОРОШУЮ работу?
скажи, чтобы послали мне чек за 2 часа, а нет — пусть подавятся!
я зашел в мексиканский бар на другой стороне улицы, выпил пива и поехал на автобусе домой, американский школьный двор победил меня снова.
Рождение, жизнь и смерть левой газетки
Перевод Виктора Голышева
Сперва было несколько встреч в доме у Джо Хайнса, но я обычно приходил туда пьяный и поэтому мало что помню о рождении левой газетки «Наш королек». Мне только потом рассказали, как это было, вернее, как я себя там вел.
Хайнс: Ты сказал, что разгонишь всю шайку и начнешь с того, который в инвалидном кресле. Потом ты стал орать, и люди стали уходить. Кого-то ты ударил по голове бутылкой.
Черри (жена Хайнса): Ты не желал уходить, ты выпил 0,7 виски и все время говорил, что отдерешь меня у книжного шкафа.
— Отодрал?
— Нет.
— Ага, тогда — в следующий раз.
Хайнс: Слушай, Буковски, мы хотим организоваться, а ты приходишь и только все портишь. В жизни не видел такого склочного пьяницы!
— Ладно, я ухожу. Хрен с вами. Кому нужны газеты?
— Нет, мы хотим, чтобы ты писал нам. Мы считаем, что ты лучший писатель в Лос-Анджелесе.
Я поднял бокал.
— Оскорбляете, свиньи! Я не затем пришел, чтобы меня оскорбляли!
— Хорошо, может быть, лучший в Калифорнии.
— Слыхали? Продолжаешь оскорблять?
— В общем, мы хотим, чтобы ты делал колонку.
— Я поэт.
— Поэзия, проза — какая разница?
— Поэт говорит много и за короткое время; прозаик говорит слишком мало и слишком долго.
— Нам нужна твоя колонка в газете.
— Налей мне, и ты нанял.
Хайнс налил. И нанял. Я допил и отправился в свою трущобу, размышляя о том, какую совершаю ошибку. Мне скоро пятьдесят — и связался с этими волосатыми, бородатыми недорослями. Клёво, папаша, ох, клёво! Война — говно. Война — ад. Барайтесь, не сражайтесь. Все это я знаю уже пятьдесят лет. Меня это уже не возбуждает. Да, и еще — дурь, трава. Клёво, старичок!
Дома я нашел еще пол-литра, выпил, потом четыре банки пива и сел писать первую статью. Про то, как схлестнулся в Филадельфии с восьмипудовой проституткой.
Хорошая получилась статья. Я исправил опечатки, подрочил и лег спать…
Газета родилась на нижнем этаже двухэтажного дома, который снимал Хайнс.
Там были придурковатые энтузиасты, и дело было новое, и все были возбуждены, кроме меня. Я все искал, с кем бы там переспать, но все они выглядели одинаково и вели себя одинаково — всем было по девятнадцать лет, все русые, узкозадые, плоскогрудые, деловитые, боевитые и безотчетно самодовольные. Когда бы я ни протянул к ним пьяную лапу, они неизменно оставались холодны. Неизменно.
— Слушай, дедуля, пусть у нас тут поднимается только северовьетнамский флаг!