И однажды голос его был услышан. Открыв калитку рядом с воротами, Зульфия вышла на улицу и долго прислушивалась к пению монаха. Когда до него оставалось совсем недалеко, она смело подошла к нему и бросила в его раковину серебряный динар.
— О, Зульфия! Твоей щедрости нет границ! — негромко сказал дервиш, когда принцесса повернулась я хотела было вернуться во дворец, но услышав слова монаха, снова подошла к нему.
— Откуда ты знаешь меня? — молвила она тихо, не поднимая глаз.
— Откуда? О, Зульфия, слава о тебе и твоей красоте разнеслась по всему свету. Повсюду только и разговору о ней. И я, ничтожный, много доброго слышал о тебе. Но если ты хочешь узнать кое-что и обо мне, какое сердце скрывается под этим бедным рубищем, приходи к мечети, когда над городом опустится месяц, я буду ждать тебя…
Ничего не ответив, Зульфия быстро удалилась. Вернувшись во дворец, она долго думала о странном монахе и над его предложением прийти на тайную встречу. Чего он хочет? И не грозит ли ей какая беда?
Все же девичье любопытство взяло верх над ее колебанием, и она решилась на свидание с монахом.
Сдерживая волнение, она то и дело поглядывала на тонкий серп луны, на этот раз, как никогда медленно опускавшийся к острым зубцам крепости. Над тонким месяцем золотой горошиной светилась яркая звезда.
Наконец, луна почти коснулась крепости. И Зульфия, вместе с Сальхой, через потайную калитку в саду, вышла на темные, кривые улочки города. Сквозь черноту ночи лишь кое-где тускло желтели огоньки. На крепостных стенах перекликались сторожевые посты, где-то далеко лаяла собака, надсадно кричал осел.
Не встретив ни одного прохожего, Зульфия добралась до соборной мечети. Дервиш ждал ее.
— Ты пришла, Зульфия? О, как я рад этому! — прошептал монах. — Поверь, с тех пор, как я увидел тебя, я потерял покой и сон. А перед глазами, день и ночь, только ты, только ты. Рано утром, поднимаясь с нищенского ложа, вместо святых молитв, я произношу твое имя, Зульфия. Поверь, для меня оно слаще самой нежной музыки, оно как воздух цветущих долин, как хлеб насущный.
Дервиш сделал небольшую паузу, потом заговорил снова:
— Может, мои слова тебе покажутся кощунственными, слова, которые не должен бы произносить монах. Но поверь, они исходят из самой глубины моего бедного сердца и полны самой искренней правды. Ради любви к тебе и твоей — ко мне, я готов на все, даже на то, чтобы отказаться от духовного сана.
— Я не знаю, зачем ты притворяешься, но я сразу поняла, что ты не дервиш, — весело призналась Зульфия.
— В какой-то мере ты права, — сказал Муса. — Монашество мне было навязано почти насильственно. Так что монаха из меня, я думаю, и не получится.
Муса взял ее руки в свои и торжественно произнес:
— Я знаю, Зульфия: уже многие просили твоей руки, и всем им было отказано. Скажи откровенно, как брату: согласилась бы ты стать моей женой? Скажу тебе по секрету, что и я происхожу из знатного рода. Если ты согласишься, то я пришлю своих сватов…
После долгого раздумья она сказала: «Согласна».
— О, Зульфия! — простонал монах. — Если бы ты знала, как счастлив я!.. Словно луч небесный озарил мою душу до дна.
— Ну, а что еще понравилось тебе в нашем городе? — доверчиво и просто, словно старого приятеля, спросила принцесса.
— Вода! — быстро ответил монах, как будто только и ждал этого вопроса. — Я пил ее из всех городских сардоб. Все сардобы такие чистые, а вода в них так прозрачна и холодна, как будто из горного родника. Откуда же она поступает в сардобы?
Ничего плохого не заподозрив в вопросе дервиша, Зульфия простодушно ответила:
— Известно откуда: по трубам, из реки.
— По каким трубам?
— А по тем, что проложены за южной стеной. Там, где деревья растут.
— Да. Вода у вас славная. Дай бог каждому городу!
В это время мимо дервиша и Зульфии, опираясь на палку, прошел какой-то бородатый старик. Услышав его шаги, они даже вздрогнули и посмотрели ему вслед. В этом хорошо загримированном под старика хромоногом человеке трудно было бы узнать сына шахского везира, безумно и безнадежно влюбленного в царскую дочь.
Его появление почему-то ускорило расставание влюбленных.
— Мне пора, — мягко, но решительно сказала Зульфия, и удерживать ее было бы бесполезно.
— Ну, что же… прощай, Зульфия, мой нежный, мой сердечный друг. С глубокой грустью я расстаюсь с тобой. Но не успеет солнце и тридцать раз взойти над вашей степью, как к твоему отцу пожалуют мои сваты. Прощай!