Обычно при встрече Иван Иванович радостно сообщает о своих приобретениях:
— Что не заходишь? Приходи. Посмотришь на новых бабочек. Целых четыреста штук!
В другой раз:
— Давненько мы не видались. А я только что — с Мургаба. Сто эф отловил. Приходи, покажу. Симпатичные змейки, хотя и ядовиты.
— К чему так много?
— Как?! Ты разве не слышал: тут москвичи фильм снимают. Так вот… для них. То есть для экзотики.
А однажды, придя к змеелову, я увидел у него на столе свежий номер журнала «Совьет лайф», изданный в Америке.
Листаю журнал. И вот… почти на целый разворот — знакомый образ. Змеелов запечатлен на снимке как бы в движении. На нем сетчатая белая майка. Вся фигура слегка наклонена вперед. Бронзовое от загара цыганское лицо повернуто к зрителю. Обвив его шею, на голом плече улеглась серая в черных пятнах змея, так называемый большеголовый полоз. Его плоская маленькая головка — рядом с поседевшей головой змеелова. Таких необычных, я бы сказал, эффектных снимков у Ирпеньева немало. Он показывал их почти при каждой нашей встрече. И много было рассказов змеелова. Особенно он был разговорчив, когда находился в добром, приподнятом настроении, которое редко его покидало.
Вернувшись от Ирпеньева, я садился за стол и, вспоминая только что услышанный рассказ, записывал в свой блокнот. Разумеется, я не мог записать его слово в слово. Да к этому я и не стремился. Тем более, что никто меня не контролировал и никто не требовал точности. Пользуясь свободой, я вольно обращался с фактами, нередко добавлял свои, произвольно изменял сюжетную основу.
Записи свои я держал в секрете, надеясь однажды преподнести змеелову в качестве сюрприза целый сборник его рассказов. Я не сомневался, что он обрадуется подарку. Но вышло иначе, чем я предполагал.
Когда рассказов набралось изрядно, я отпечатал их и принес Ирпеньеву.
— Вот прочтите-ка, пожалуйста, — торжественно протянул я ему увесистую папку.
— Что это? — вскинув на меня глаза, весело спросил Иван Иванович.
— Ваши рассказы, — в тон ему ответил я, и в ту же секунду заметил, как с лица моего друга мгновенно сошла улыбка.
— Мои рассказы?! — строго взглянул он на меня. — Странно! Ну, да ладно. Оставьте. Прочту.
Ирпеньев закурил свой любимый «Памир», опустил глаза и надолго замолчал. В тот день впервые, кажется, за время нашей дружбы разговор у нас не клеился. На мои вопросы Иван Иванович отвечал сухо, односложно и даже неохотно. А когда я уходил, он попросил зайти к нему через недельку.
Тянулась она томительно долго. Все это время я жил в какой-то смутной тревоге. Ощущение было такое, будто я в чем-то провинился, за что неотвратимо должно было последовать наказание.
И вот спустя неделю я снова у знакомой двери и снова справа вверху нажимаю на кнопку электрического звонка.
Дверь открыла жена змеелова.
— Входите смелее, — пропуская меня в комнату, проговорила она. — Иван давно уже ждет вас.
Я вошел в знакомый кабинет, в котором плавал синий сигаретный дым. Сам хозяин стоял в проеме балконной двери и курил, выпуская на улицу дым, но ветер упорно загонял его в помещение.
Услышав мои шаги, Ирпеньев повернулся, холодно кивнул в знак приветствия и потушил о пепельницу окурок. Там же на столе, рядом с пепельницей, лежала папка с рассказами змеелова. Никогда я не видел его таким печальным, таким расстроенным, как тогда.
Я приготовился было расспросить, в чем дело, но он опередил меня.
Усаживаясь напротив, на другом конце стола, Ирпеньев сказал:
— Я всегда считал, что мы достаточно хорошо знаем друг друга, а вот… оказалось, что знаем, да не очень. Скажете, разве я похож на какого-нибудь афериста, проходимца или захребетника, на человека, который стремится погреть руки за счет другого или примазаться к чужой славе?
— Да что вы! Я далек… — едва успел я вымолвить несколько слов в свое оправдание, но змеелов даже не обратил на них внимания.
— Конечно, есть люди, — продолжал он, — готовые влезть в соавторы чужого открытия, крупного научного труда, изобретения, бесстыдно, не моргнув глазом, поставить свое имя под чужим литературным произведением. Вот такому бы эти рассказы! На седьмом небе был бы от радости. Но ведь я-то — другого поля ягода. Я считаю, что в дружбе должна быть честность и чистота. Иначе это — не дружба. Как же я могу присвоить чужие рассказы, если я не писал их?
— Но вы же рассказывали…
— Э-э, братец, нет!.. Одно дело — рассказывать, другое — писать. Мало ли что можно намолоть языком-то… А вы — да, действительно, писали. Поди, тонну бумаги извели и не меньше ведра чернил. Так что, — змеелов сделал паузу, взял папку со стола и протянул мне, — такую жертву от вас я принять не могу.