Может быть, это подобие удали, которой в прокуроре не было, может быть, сила, с которой он старался перенести понижение на ступеньку вниз по той лестнице, какой он представлял себе работу и жизнь, а может быть, то чувство, которое возникало у Рябинина ко всем поверженным, даже врагам, захлестнуло его.
— Семён Семёнович, вы не расстраивайтесь.
Ему хотелось сказать что-то небанальное, чем-то немедленно помочь. Вот так было с одним следователем, которого Рябинин ненавидел за тупость и хамство. Даже не разговаривал с ним, за что получал замечания от прокурора. А когда того никудышного следователя уволили, Рябинин неожиданно заговорил с ним, сочувствовал и даже чем-то ему помогал, когда уже никто с уволенным не разговаривал.
— Семён Семёнович, может, я чем могу помочь? — неуверенно предложил Рябинин, хотя он ничего не мог, да и не имел на это морального права.
— Спасибо, вы уже у Кленовского мне помогли. Так прочёл я, Сергей Георгиевич, обвинительное, — резко перешёл он на другое, — написано хорошо, утвердил его. Теперь уж, как говорят, дело прошлое… По закону, формально, вы правы, но всё-таки никогда бы я не отдал Ватунского под суд. Не по звонкам, а по своему личному убеждению. Верите?
— Верю.
— Скажите откровенно, за что вы невзлюбили Ватунского?
Рябинин медленно и глубоко вздохнул:
— Мне повезло, Семён Семёнович: благодаря этому делу я познакомился с незаурядными людьми и с их настоящей любовью.
— И отдали незаурядного человека под суд? Да прекрати вы это дело, ни один бы прокурор не отменил. Интересно, с каким же чувством вы составляли обвинительное?
Рябинин опять вздохнул, сдерживая раздражение, которое сейчас было неуместно, как у постели больного.
— Семён Семёнович, вы так ничего и не поняли, — всё-таки не удержался он.
— Конечно не понял. — Он криво усмехнулся. — Не зря же меня переводят.
И опять Рябинин почувствовал и жалость, и сожаление, и раздражение — всё перемешалось, и не поймёшь, чего больше. Видимо, жалости: всё-таки Гаранин понял, что его и переводят за непонимание.
— А когда составлял обвинительное, Семён Семёнович, я думал: слава богу, что я не судья и не мне придумывать наказание.
К прокурору шумной толпой вошли эксперты во главе с Юрковым, и Рябинин тихо выскользнул за дверь — да и чего было ждать?
В кабинете он прирос к окну. Смотрел на хитрые тополя, которые прикинулись до тепла неживыми. Но человек не может прикинуться, потому что он не деревянный. Человеческое тепло делается руками человека и не высиживается в засаде. Тополя переждут иглистую зиму, а он не мог ждать — у него меньше времени, чем у тополей. Время идёт. Вот и прокурор уходит. А ведь это тоже движение времени. И стоит ему, времени, простить и потемневшие лики картин, и осевшие стены домов, и новые морщинки на лбу… Стоит простить потому, что оно идёт всегда только вперёд.