Я подолгу глядел в окно и нетерпеливо ждал, как в дверь постучит почтальон. Для меня наступал праздник, когда приносили конверт с бисером красивых буковок. Только эти конверты приходили все реже и реже…
Летом в Ак-Тюзе тоже не сладко. Дни тонут в сером, скучном однообразии. Все та же бесконечная степь, бурая с редко торчащими пучками сухой травы. И зной, распростерший раскаленные крылья над притихшим поселком. Те же лица, те же саманные домики. Казалось, что я живу здесь сто лет… И я не ждал уже радости: Юлька перестала писать с весны…
В тот вечер, когда стряслась беда, я дежурил. Стрелки старых ходиков показывали что-то около девяти. Ушел всегда подолгу задерживающийся Илья Карманов, опер из ОБХСС. В отделе притаилась тоскливая тишина. Впереди томительная ночь. Происшествий скорее всего не будет, разве так, мелочи какие.
Я сидел за столом, покрытым вытертым зеленым сукном. Сукно скорее выглядело пегим, чем зеленым, до того оно было заляпано жирными чернильными яблоками. Я писал рапорт. Пусть лучше переводят меня в город. Только там можно работать с полной отдачей. Поэтому мой долг как комсомольца…
Зло чиркнуло перо. Никак не сосредоточишься… Долг комсомольца… Гм? В глубине души я как-то не был уверен насчет долга.
С тех пор как сюда приезжали на охоту Борька Першин со своим батей, я не находил себе покоя. Перед отъездом Борька зашел в отдел, настороженно повел носом, как собака, почуявшая неприятный запах. Мне стало вдруг стыдно за некрашеный горбатый пол и небритого милиционера в засаленном кителе.
— Нет, это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже, — быстро определил Борька. Остап Бендер помогал ему быть остроумным. Я промолчал. Когда мы вошли в кабинет, он небрежно бросил:
— Сколько кидают?
— Что сколько?
— На зубы, спрашиваю, сколько кидают? Ну, оклад какой?
Я сказал.
— М-да… Не густо. Жаль мне тебя, старик.
Пока я рылся в бумагах, разыскивая фотографию, — матери хотелось передать — он нетерпеливо барабанил по столу. Скоро «Волга» цвета морской волны умчит его в город…
В окно виднелась бурая равнина.
— Со скуки сдохнешь, — зевнул Борька.
— Да, здесь не у папы за спиной, — не удержавшись, съязвил я.
Борька удивленно поднял брови.
Расстались мы холодно.
Бывает у людей такое настроение, которое кто-то метко окрестил «чемоданным». Человек ходит на работу, чем-то занят, но все ему стало чужим, ненужным. Мысли мои витали далеко от Ак-Тюза.
…В жарко натопленной дежурке душно. Я подошел к окну. Полоска света скупо падала на черное месиво стынущей земли. Лужица под окном блестела, как стекло. К утру подмерзнет. В городе скоро коньки зазвенят на катке. Запорхают стайки девушек в шапочках с пушистыми помпончиками. А с неба посыплется каскад огней и загремит музыка… Юлька любила ходить на «Динамо».
В КПЗ выл пьяный. Выл тоскливо на одной ноте, точно обязанность выполнял. Его привез сержант: с женой не то что подрался — рукав оборвал у кофточки да табуреткой окно высадил.
— Нет, к черту! В рапорте я поставлю вопрос ребром. Если и на этот раз откажут — свет клином не сошелся!
На крыше противоположного дома заплясала желтая точка — идет машина. Наверное, райкомовская с колхозного собрания. Остановилась перед отделом. В дежурке взвизгнула дверь.
— Товарищ лейтенант, вашего милиционера убили!
…Длинный парень, шедший впереди, поднял голову. В резком изгибе сломалась рука — бухнул барабан. И тотчас пронзительно и трагично запели трубы. Мы подходили к Дальним Карагачам. Уже виднелся серый частокол крестов. Над ним зябко трепетали оголенные ветви деревьев. Из задних рядов донесся шепот:
— Тяжеленько придется Марье-то одной с ребятишками.
— По нынешним временам с двумя-то кому нужна…
Машина повернула к одинокому карагачу. Возле него горбился свежий холмик. Говорили речи. Кажется, кто-то из райсовета, потом наш начальник. Я обвел глазами людей — холодный дождь падал на обнаженные головы. Женщины плакали.
Внизу глухо застучало. Я машинально бросил сухой комок — по древнему обычаю. Старший опер резко махнул рукой. Сухо щелкнули прощальные залпы. Как подрубленная, рухнула на колени Мария. Хрупкая девушка неловко хваталась за ее плечо и все повторяла:
— Тетя Маня, тетя Маня…
…Я медленно брел по аллее. В ушах все еще стояли приглушенные плачущие звуки. Меня не покидало странное ощущение вины перед Тихоней… Я обернулся. Издали голубел дощатый столбик. Над ним — маленькая звездочка из жести. Выплыло худое лицо в аккуратной рамочке. И надпись: