После тщетных усилий со стороны Алексеева склонить Императора к уступкам, на которые указывали Родзянко, великий князь Михаил Александрович и князь Голицын, была отправлена телеграмма. Генерал Лукомский утверждает, что между получением телеграммы от князя Голицына и тем, когда Император ему ответил, он более часа разговаривал по телефону.
Ставка была связана телефонной линией с Петроградом и Царским Селом.
В связи с тем, что Император послал телеграмму председателю Совета Министров, все решили, что Император разговаривал с Императрицей.
Указывая на эти факты, генерал Лукомский признал, что в эти дни 10 и 11 марта в ставке не придавали серьезного значения событиям в Петрограде. Генерал Дубенский, имевший в эти дни возможность видеть Императора, заявил, что «он был безмятежен и ничем не проявлял даже тени беспокойства».
Из показаний полковника Энгельгарда, первого председателя революционного штаба Государственной Думы, опрошенного мной в Париже 12 апреля 1921 года, следует, что с 12 марта 1917 года смута в Петрограде уже приняла организованный характер. В тот день, между тремя и пятью часами дня, возник «Комитет Государственной Думы», а в нем — «Военная Комиссия», председателем которой в первые дни он и стал.
Ранним утром 13 марта Император покинул ставку и отбыл в Царское Село, следуя по маршруту Могилев — Орша — Смоленск — Лихославль — Бологое — Тосна. Перед его поездом шел свитский поезд — на расстоянии часа езды от него. В пути в свитском поезде стало известно, что в Петрограде появилась революционная власть, и ею отдан приказ направить поезд Императора не в Царское Село, а в Петроград. Об этом было доложено Императору, и тот распорядился продолжать двигаться в Царское Село. Но потом выяснилось, что узловые пункты Любань и Тосна захвачены революционными войсками. Император принял решение ехать в Псков.
Там 15 марта имело место отречение. 16 марта, поздно вечером, Император возвратился в Могилев, куда на следующий день приехала Императрица Мария Фёдоровна.
Пребывая в Могилеве, Император принял отставку всех офицеров и солдат генерального штаба, а 21 марта он направил прощальное обращение к русской армии, собственноручно написанное им 20 марта.
Цель моего специального расследования обязывает меня привести его текст полностью:
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжении двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает о мире, кто желает его — тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайте ваших начальников.
Помните, что всякое ослабление порядка только на руку врагу. Я твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий!»
Согласно показаниям генерала Дубенского, пока Император пребывал в ставке, Алексеев вел переговоры с Временным правительством о свободном его проезде в Царское Село, свободном пребывании в этой резиденции и свободном отъезде за границу через Мурманск.
По воспоминаниям генерала Лукомского, Временное правительство гарантировало Императору и его семье свободный отъезд за границу.
Однако 21 марта в Могилев прибыли посланные Временным правительством члены Государственной Думы Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин. Они должны были сопровождать Императора в Царское Село. На самом же деле, это было не сопровождение, а уже охрана. Генерал Лукомский счел их поведение «отвратительным». Они не имели никакой жалости к личным чувствам того, кто переживал столь страшные для себя дни.