Я хорошо знаю, куда приходят сотрудники, мои товарищи, перед тем, как сделать важный в своей жизни шаг. Перед тем, как внутренне одолеть для себя еще один рубеж, еще один подъем и потом идти уже только дальше, зная, что позади нет ничего, в чем можно было бы поколебаться, усомниться в ответственный миг.
Вот и я поднимаюсь туда же — на один из верхних этажей здания.
Комната боевой славы управления.
Рядом со входом, который всегда открыт, на высоком черном четырехграннике постамента — бюст Дзержинского. Дар скульптора Аникушина ленинградским чекистам в год столетия со дня рождения организатора советских органов государственной безопасности.
Под склоненными знаменами — большая, больше любого человеческого воображения, Памятная книга.
На ее недоступной времени поверхности — красная гвоздика, символизирующая ту грань истории, от которой прервавшимися человеческими жизнями хронометрируется Память в этой торжественной тишине.
Книга Памяти. Со многими и многими листами. Такая, каких не увидишь, может быть, больше нигде.
Медленно переворачиваются ее тяжелые фотолисты. А с ними — слова о тех, чьи фотографии проходят перед глазами. На некоторых листах нет фотографий чекистов. Не знаем мы их лица. А про иных даже не знаем, где прах их.
Сотни людей, сотни судеб. Имена, имена, имена…
Имена тех, кто до конца был верен долгу.
Идет время, и его неутомимые волны, бывает, выносят, выплескивают из забытья, из неизвестности на берег Памяти новое имя.
И тогда оно занимает свое место рядом с уже знакомыми нам.
Рядом с именем Урицкого. Первого председателя Петроградской ЧК, убитого в Петрограде по заданию англо-французских дипломатов эсером Канигиссером. Убитого в тот же день — 30 августа 1918 года, когда в Москве эсерка Фанни Ройд, больше известная как Фаня Каплан, пытаясь убить Ленина, стреляла в него разрывными пулями, надпиленными и начиненными сильнодействующим ядом; они и сейчас еще направлены во всех нас, эти выстрелы, бившие в упор…
Рядом с именем Александра Скороходова, другого председателя Петрочека, казненного петлюровцами за то, что он организовывал на Украине доставку продовольствия голодающему Петрограду…
С именем Николая Микулина, не сломившегося под пытками белогвардейцев Юденича и сожженного ими в паровозной топке…
С именем Валентина Филина, оперуполномоченного Дновского райотдела Управления НКВД Ленинградской области, который в свои двадцать восемь лет с предельной ясностью осознавал, во имя чего отдает жизнь, и потому недрогнувшей рукой выдернул чеку из последней остававшейся гранаты, когда круг гитлеровцев плотно сомкнулся вокруг него…
С именем разведчика Виктора Лягина, сумевшего в застенках гестапо возвыситься до презрения к смерти и выиграть даже этот последний поединок с врагами…
Рядом с именами сотен тех, над чьей памятью склоняются в этой комнате знамена с надписями:
«Первой пограничной школе ОГПУ имени Ф. Э. Дзержинского от полномочного представительства ОГПУ в ЛВО».
«Ленинградскому ГПУ — разящему мечу пролетариата, пролетарской диктатуры. Первый Совет. 1927 г.»
«Верному стражу социалистического строительства на транспорте, Ленинградскому окружному транспортному отделу ОГПУ от Ленинградского областного комитета союза железнодорожников в день XV годовщины ВЧК-ОГПУ».
«Боевому стражу октябрьских завоеваний. Ленинградскому ОГПУ — рабочие и служащие Балтийского завода».
«Переходящее знамя — передовой шефской ячейке за образцовую постановку шефской работы над деревней от шефской базы завода «Знамя труда № 1»».
«Ленинградским чекистам в честь 60-летия органов ВЧК — КГБ от трудящихся объединения «Кировский завод»».
Читаю эти надписи, смотрю на сохранившиеся фотографии тех, кого уже нет. Смотрю и пытаюсь представить последнее мгновение каждого из них. То, что было в этом мгновении.
Ненавистный взгляд.
Выстрел пистолета.
Крик паровоза.
Разрыв гранаты.
Не имеющий никакого эпитета стон…
Читаю. Выписываю. И все ясней представляю себе, на каком накале классовой переплавки обществу рождалась у нас еще тогда, семьдесят лет назад, практическая правда социальной справедливости. Та самая правда, которая и сегодня поражает нас своей изначальной гуманистической ясностью.
Вспомним главное. Когда враги революции поняли, что она не «бунт», не стихийность, что их надежды на ее недолговечность выстроены на песке и Советская власть действительно, говоря ленинскими словами, «штука прочная», они взялись потопить ее в крови.
У революции был светлый и благородный лик. Она верила в добро и справедливость. Она и явилась-то вся выражением гуманистических человеческих чаяний. Она была чужда слепой мстительности и до тех пор, пока это было возможно, являя благородный лик, освобождала от кары злейших своих врагов. Ведь исторический же факт то, скольких и скольких их, контрреволюционеров разных мастей, поднявших на нее руку, было отпущено ею на все четыре стороны под честное слово не поднимать руку вновь.