Вот так получилось, что я оказался чем-то вроде должника Сергея Яковлевича и уже хотя бы поэтому в точности исполнял все то, о чем он меня просил. Было несколько писем, кажется, три с зарубежным штемпелем — я их переправил Сергею Яковлевичу, а кто спрашивал о нем, я говорил, что мы теперь живем вместе, но сейчас его нет, уехал подлечиться куда-то на юг.
Четыре месяца назад, в троицу, я поехал на Серафимовское кладбище, где похоронены все мои родственники. Вернувшись, сразу обратил внимание, что дверь заперта не так, как это делаю я, а всего на один оборот ключа. Стал осматривать квартиру — никаких следов пребывания чужого человека, ничего не пропало. И все на своих местах. Помню, пил тогда валерьянку и грустно думал: пора и самому на Серафимовское, старческий склероз одолевает. А два дня спустя случайно обнаружил: с верха книжного шкафа исчезли три камнерезные статуэтки — подарки моего деда, сделанные им самим. Наверное, дед особым мастерством в камнерезном деле не блистал, был одним из тех, кто работал на первичной, грубой отделке камня, то есть ходил в подручных настоящих мастеров. Однако на досуге делал, как говорится, для дома, для семьи очень приличные изделия из яшмы, нефрита, мориона и других камней, используя для украшения и драгоценные металлы. Подаренные дедом статуэтки — слоник из нефрита, обезьяна и лягушка из яшмы — не имели украшений, но были сделаны изящно и, как мне говорил один знакомый музейный работник, весьма похоже на изделия знаменитых мастеров дореволюционной фирмы Фаберже.
В милицию я заявлять не стал. Решил, что бесполезно это делать спустя два дня после кражи. Да и где у меня доказательства, что кража эта была? А Сердобольскому после долгих колебаний я сообщил об этом, умоляя его близко к сердцу не принимать случившееся.
Реакция его была самой неожиданной для меня. Он был так потрясен, что ему стало плохо. Пришлось вызывать «скорую помощь».
Вчера я поехал к Сергею Яковлевичу, и каково же было мое изумление, когда увидел, что его квартира опечатана. Предчувствуя недоброе, я зашел в жилконтору, где и узнал, что месяц назад он умер в больнице от инсульта.
Все это: обмен жилплощадью, кража, реакция на нее Сергея Яковлевича и его неожиданная кончина — вызвало у меня подозрение, что здесь не все чисто. Компетентные органы должны заинтересоваться вышеописанным…»
— Дальше можешь пока не читать, — сказал Климов, заметив, что Линяшин начал подчеркивать карандашом строчки заявления, где говорилось о статуэтках. — Вот это место и меня заинтересовало. Подумай над письмом по дороге в общественном транспорте, повычисляй, нет ли в этой истории следов уголовного дела, возбужденного против Раковского.
Дома Линяшину опять пришлось шутливо ссылаться на полуторасменку. Но ужин он сам попросил двойной…
Труханов встретил Линяшина с гостеприимством одинокого человека. Устроив его плащ и кепку на вешалку, бросился на кухню заваривать чай.
— Я, знаете, кофе уже не позволяю себе. И чтобы не искушаться соблазном, даже не держу в доме…
Из серванта орехового дерева Яков Михайлович достал фарфоровые чашки и блюдца, расписной заварной чайник поставил на малахитовую подставку. Потом на столе появились банки из-под бразильского кофе с аккуратными надписями: мята, зверобой, чабрец, мелисса лимонная, липовый цвет, брусничник…
— Рекомендую в качестве добавки. На выбор, любезный молодой человек.
Разговор по заявлению начался только после чая. Линяшин меньше всего хотел, чтобы эта первая встреча выглядела официальной, мешала старику быть самим собой. И все же несколько «протокольных» вопросов пришлось задать Якову Михайловичу.
— При обмене жилья были же и предварительные смотрины? — спросил Линяшин. — Вам что-нибудь бросилось в глаза в квартире Сердобольского.
— Нет, ничего особенного… Разве что основательность запоров, замков. Но замки, как вы понимаете, я сменил. Так все делают, — поспешно добавил Яков Михайлович, испугавшись, очевидно, что эту замену Линяшин воспримет превратно.
— А из обстановки квартиры Сердобольского вы на что-нибудь обратили внимание?
— На шкаф. Древний, как и мои книжные. Только непонятно, какого он назначения. — Яков Михайлович собрал лоб гармошкой, как это делают люди, что-то выуживающие из бездонных глубин памяти, и неожиданно просиял: — Вспомнил! Такие шкафы можно еще увидеть в старых аптеках. Солидные, под красное дерево, с граненым стеклом.
— И что у Сердобольского хранилось в этом шкафу — не заметили?
— Стекла были занавешены шторками, — огорченно сообщил Яков Михайлович. — Честно говоря, я даже спросил — зачем? Комната у него, сами видите, светлая, В ней так бы хорошо играло граненое стекло…
Линяшин вежливо согласился, прошелся по комнате, как бы подыскивая место, где бы он поставил такой шкаф.
— Он стоял на месте моего книжного, — подсказал Яков Михайлович.
— Что же ответил Сердобольский на ваш вопрос о шторках?
Линяшин цепко держал в памяти все, о чем начинал говорить Яков Михайлович, но забывал досказать.
— Кажется, он сослался на то, что блеск стекол режет ему глаза. И еще сказал; в нежилой моей комнате он оборудует фотолабораторию.
— Участие Сердобольского в краже, прямое или косвенное, вы исключаете?
Яков Михайлович протестующе замахал руками:
— Категорически исключаю. При всей своей странности, человек он сверхпорядочный. Осколочек старого Петербурга…
В прихожей Яков Михайлович засуетился, пытался непременно подать Линяшину плащ, вежливо, но настойчиво предлагал чудодейственные добавки к чаю, потому что нынешний чай — это уже нечто чаеподобное, долго извинялся, что оторвал такого славного человека от дел государственной важности.
Когда входная дверь была уже открыта, Яков Михайлович бросил на Линяшина пристальный взгляд и совсем другим голосом тревожно спросил:
— А с этим делом — письмами к Сергею Яковлевичу из-за рубежа вы разберетесь?
— А вы считаете, что в этом мы должны разобраться? — ушел от ответа Линяшин, но слово «мы» подчеркнул интонацией.
Труханов не отвел глаза. Только дрогнули бескровные серые губы.
— Да, считаю. Иначе и не обращался бы к вам с заявлением. Пропавшие из моей квартиры, безделушки дороги мне лишь как память о деде. Раньше такое добро, ставшее нынче в моде, почти в каждой питерской семье водилось. И никто за ценность его не считал. Сергей Яковлевич только раз глянул на мои статуэтки — сразу определил, что это не работа настоящего мастера. Даже в руки их не брал…
Впервые за всю встречу с Трухановым Линяшин насторожился» мысленно похвалил себя, что дал возможность старику быть самим собой. В сущности, из всего, что он успел услышать, лишь две-три детали заслуживали внимания. И вот сказанное уже на пороге…
— Ну и какую цену вашим статуэткам дал Сердобольский? — как можно более безразличным голосом спросил Линяшин.
— Я же сказал — истинную. В самую точку попал. Работа, говорит, дремучего самоучки-камнереза. И еще ехидно спросил, на какой ярмарке я приобрел это чудо.
Линяшин с чувством, но осторожно пожал сухонькую руку Труханова и заверил его, что обязательно еще раз заглянет попить удивительно вкусный чай. На лестничной площадке он сунул руки в карманы плаща и засмеялся: старик все же ухитрился одарить его своими добавками к чаю.
Визит к Труханову выбил Линяшина из привычной служебной колеи. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, мысли его возвращались в старую питерскую квартиру Труханова, где в недавнем прошлом жил некто Сергей Яковлевич Сердобольский, чем-то очень напуганный одинокий пенсионер, неожиданно и невыгодно сменивший местожительство, но почему-то пожелавший оставить этот переезд и новый свой адрес в тайне. Если бы Линяшин не вел следствие по уже прошедшему в суде делу о спекуляции и контрабанде антикварными вещами, в том числе и изделиями знаменитой фирмы Фаберже, если бы этой преступной группе не удалось укрыть и спасти от ответственности более ловкого и опасного, чем они сами, комбинатора Раковского, Линяшин наверняка бы не ухватился за заявление Труханова.
Ну украли у старика три статуэтки, как он сам считает, безделушки, ну подумалось ему, что эта дурацкая кража как-то связана с обменом квартирами с Сердобольским, ну странно, конечно, что Сергея Яковлевича это событие потрясло больше, чем самого Труханова…