– А то, что он бросит нас, меня и Катюшку, – это по-мужски?
– Надо было раньше об этом думать. Что посеешь, то и пожнешь.
– Я не хочу его терять.
– Видишь ли, дочь, мужчины – создания инертные. Они, даже когда влюблены по самое «не хочу», обычно редко уходят от жен. И Стас не уйдет от тебя, пока ты его не прогонишь. Пусть ты была не права раньше, пусть он связан с тем домом, но он, как дворняга, будет крутиться у тебя под ногами и ждать твоего решения. А вот какое решение ты примешь…
Мама пожимает плечами. Ее слова горьки, но справедливы, и от того – горьки вдвойне.
Мы сидим в полной тишине и думаем каждая о своем. Мама – о своей судьбе, я – о своей. И проблемы наши схожи. Одной предстоит вступить на дорогу женского одиночества, а другая бредет по ней уже третий десяток лет и никак не может примириться с очевидным. Это только кажется, что мама привыкла быть одна.
Это только кажется, что она не нуждается в сильном мужчине.
Она старается всеми силами доказать самой себе, что она – самая нужная, самая лучшая, самая сильная. Ей не к кому приложить недюжинную энергию нерастраченной любви, и мама выплескивает ее на Катюшку. Они – симбиоз, два человека, сросшимися душами, их невозможно разорвать. И я, нехотя, через силу, вынуждена это признать.
Какой грустный итог в мои двадцать пять! У меня нет никого, кроме Стаса. И выбор, перед которым я стою сегодня, до смешного мал: или наблюдать его метания между двумя семьями, или своими руками сложить ему вещи на дорогу.
Мамино предсказание сбывается: Стас ждет меня дома, тихий и как будто усталый. И рад мне, и не рад. Рад – потому что последнее время мы были душевно близки. Не рад – потому что возникли обстоятельства, разделяющие нас,
Мы снова молчим, хотя пришла пора поговорить о главном. Но каждый боится услышать что-то такое, что нарушит хрупкое равновесие этого дома. Наши фразы – ничего незначащие: «Хочешь чаю?» – «Лучше кофе», И снова тишина. И дни текут медленные и вялые.
Под руками – выпуклости бисерного шитья, лист ватмана с высыпанными бусинами, катушка капроновых ниток, чертеж будущей косметички – нежные фиалки, скопированный с альбома, добытый мне Стасом Бог знает где. За спиной шуршит телевизор.
Я позвоночником чувствую одновременно присутствующего и отсутствующего мужа. Присутствует – физически, а мысленно опять блуждает где-то по закоулкам своего сознания.
Стас где-то задерживается вечерами после работы. Может, в магазине, может – у Наташи.
Нет ничего неприличного, конечно, в том, чтобы не выдержать и спросить:
– Ну, как там?
Наверное, я услышу в ответ:
– Нормально.
Потому что если Стас до сих пор здесь, значит, окончательное решение еще не принято. Иначе бы слова были бы произнесены.
Но каждый безмолвный вечер разъединяет нас. Словно мы плыли до сих пор на одной льдине, но она раскололась, и нас разносит течением по разным берегам. Страшно, и ничего более.
Стас возвращается из магазина странно опустевший. Будто из него разом вытянули все силы,
– Что с тобой?
– Глеба задержали.
– Не поняла.
– Квасков сказал, что это Глеб навел на меня ребят.
– А ты?
– А я не помню! – зло выкрикивает Стас. Он привычно сжимает голову руками, словно пытаясь выдавить из нее воспоминания.
– Тише, тише, – я обнимаю его, прижимаюсь всем телом, плотно, чтобы его боль перетекла в меня. Я вспоминаю почему-то слово «сострадание». Почти что жалость, но именно – «почти». Сострадать – испытывать те же чувства, переживать. Жалеть – смотреть на ситуацию свысока, отстранено. Я сейчас- сострадаю.
Ложимся на диван. Стас тычется губами в мою шею.
– Подожди, расскажи мне все, – я подставляю под его губы ладонь.
– Квасков нашел ребят, которые ехали со мной в купе. Они рассказали, что в коридоре ко мне клеились какие-то придурки, потом я ушел в тамбур и не вернулся. А поскольку барсетка была со мной и кроме нее никаких вещей, они решили, что я вышел на ближайшей станции.
– Идиоты!
– Квасков нашел тех уродов. Они раскололись. Показали на Глеба.
– Невероятно!
– Завтра я поеду смотреть на них.
– Я с тобой!
Стас мотает головой: 1
– Зачем тебе эта грязь? Я справлюсь сам.
– Я хочу быть рядом с тобой.
– Как хочешь.
В кабинете Кваскова неприютно, но главное – прокурено все, даже ножки стола. Я прижимаю украдкой к носу надушенный платок. Конвоир вводит двоих парней в обтрепанных спортивных штанах и черных кожаных куртках: приземистые, бритоголовые, лица типичных отморозков. У меня пробежали мурашки по коже: убили бы – и не поморщились. Парни топчутся у дверей, смотрят на Стаса испуганно и в то же время вызывающе,
Стас внимательно разглядывает их. В самом деле, мне слышится, как скрежещут его мозги от напряжения. А потом… Потом что-то меняется в лице Стаса, в глазах, даже зрачки сужаются и становятся совсем бездонным. И в доли секунд вдруг пролетают в его глазах внезапно вернувшиеся в память кадры: как летит на насыпь, проживая в мгновение всю жизнь и одно матерное слово, как несколькими часами раньше садится в поезд, а до этого вышел из пустого дома. Из пустого – потому что жена почти бросила: уехала к матери и не отвечала на звонки.
Безумный взгляд мечется по лицам присутствующих в кабинете. Мне кажется, еще секунда и Стас потеряет сознание. А он пятится и, ослабевший, садится на стул. И лицо – немой вопрос мне: значит, все было вот так?!
– Ну? – спрашивает Квасков.
Стас молчит. Но у него дергается уголок рта.
– Уведите этих, – Квасков кивает головой в сторону двух бандитов. И смотрит на Стаса с любопытством и с жалостью. Он, конечно, всякое повидал в своей жизни, но, видимо, не зачерствел. А Стас весь в своей трагедии, что страшно о чем-то его спрашивать. Но надо. И Квасков задает вопрос осторожно, участливо:
– Хочешь с другом переговорить?
– Нет, – еле разжимает губы Стас.
– Я так и думал.
– А что говорит Глеб? – осторожно спрашиваю я.
– А Глеб молчит.
– Вы оказались правы, товарищ следователь, – и вижу, как разглаживается лицо Кваскова при слове «товарищ». – Помните, тогда, при первой встрече вы намекнули на Глеба.
– Не бывает преступления без мотива, – согласно кивает Квасков. – Либо деньги, либо месть, либо женщина. Тут было понятно, что дело в деньгах. Неясно только было, случайно ли жертвой стал Станислав Григорьевич, или на него навели. Хорошо, что мы нашли попутчиков. Одного аж под Новосибирском разыскали, эк куда умотал! Пока списывались с Новосибирском, туда-сюда, время прошло.
– Что же теперь будет?
– Кому? Глебу? Дадут лет пять. Через год-другой выйдет по амнистии.
– А эти придурки?
– И эти придурки тоже.
Стас же не в силах слова вымолвить. Поднимается со стула, пятится спиной к двери.
– Стас, – тихо окликаю я его.
– Нет…
– Стас…
– Нет…
И пулей вылетает в коридор. Я – следом.
Кубарем по лестничным пролетам.
Потом – по узкой московской улочке, налетая на случайных серых прохожих, не разбирая дороги, по лужам, разбрызгивая грязь, вдогонку получая сочную матерщину какого-то мужика, задетого плечом Стаса и мной обрызганного.
– Подожди, Стас! – кричу я.
Он удирает, и шансов догнать его у меня нет. Но он сворачивает в тупик, и мечется в запертом пространстве в надежде перемахнуть глухую стену какого-то гаражного кооператива, и осознавая, что выхода нет.
Поворачивается и смотрит мне в глаза пришибленной собакой.
– Я люблю тебя! – я сохраняю дистанцию – десять шагов и при этом тяну к нему руку, как в каком-то дурацком кино.
А Стас бледный, с испариной на лбу, и тяжело дышит.