Старушка улыбается моей горячности:
– Нет, определенная свобода выбора у нас есть. Но она – как ходьба по лабиринту: ты можешь идти налево или направо, все равно – по лабиринту. По строго заданной траектории.
– Не понимаю.
– Вы еще молоды. Подождите, вас тоже однажды сыграют обстоятельства, – предупреждает старушка. У меня возникает чувство, что она сливает мне засекреченную информацию.
– У меня уже эти самые обстоятельства не ахти, – приоткрываю я карты. – Мой муж попал в Склифосовского. С поезда скинули. Ограбили и выбросили. Думали, наверное, что он умрет, а он выжил. Только головой сильно стукнулся, и потерял память. Любопытно, как можно объяснить эту ситуацию с точки зрения вашей теории «обстоятельств свыше»?
Попутчица снова улыбается – уголками рта, легко и мудро. Улыбкой Джоконды.
– Я не знаю предыстории вашего супружества и вашей жизни вообще, говорит она. – Но беды никогда не приходят просто так, случайно. У них тоже есть сверхзадача. Думаю, вы сами поймете, что к чему. Только будьте внимательны, ничего не упускайте. Анализируйте, взвешивайте, и все поймете. Бедная, бедная девочка!
– Бедный мальчик, – поправляю я ее.
– Бедная девочка, – настаивает старушка. – Ему-то все равно пока, если он ничего не помнит. Тяжко придется именно вам. Вы-то помните и хорошее, что было в вашей супружеской жизни, и плохое. А он не помнит ничего. Вся жизнь с нуля.
– Я сделаю его счастливым.
– Никого нельзя сделать счастливым насильно. Чтобы быть счастливым, нужно просто этого очень сильно захотеть.
– Я очень хочу. Но что-то не видать его, этого счастья. Вы его не понимаете. Вы молоды, красивы, здоровы, полны сил. У вас есть муж. Это прекрасно. Некоторые за такое счастье готовы отдать полжизни. Вот я, к примеру, охотно поменялась бы с вами местами.
Мне смешно. Я не представляю себя в ее возрасте. Старушка довольна, что заставила меня снова улыбнуться, и на этот раз искренне.
– Посмотрите на свои проблемы под другим углом зрения, – настаивает она. – Муж болен? Но ведь жив! Не хватает любви? Боже, какая борьба за счастье вас ожидает! Какая интрига!
Она наклоняется ко мне и доверительно шепчет:
– Знаете, о чем я иногда сожалела в супружестве? Что не могу снова познакомиться со своим мужем!
Она смеется.
– Страсть прекрасна! Первый поцелуй – это момент узнавания: еще не близкие, но уже не чужие люди. Если бы мне снова было двадцать лет, я бы ценила драгоценные моменты ухаживания, если хотите обольщения. А первая ночь? Это же собственное расследование! Под тобой или над тобой (не имеет значения) целый мир! Ах, милочка, милочка, если бы молодость знала!
Я напилась чаю и медленно клонюсь в дремоту. Старушка достает откуда-то детектив Марининой и погружается в чтение.
А я думаю сквозь дрему, что, может быть, и в самом деле у нас со Стасом есть шанс.
Стас оказался слабым человеком. Через несколько месяцев замужества я пришла к выводу, что его жизнью управляет кто угодно, только не он сам. Стас ходил на коротком поводке у мамы. И только ее позиция поощрения сына на самостоятельные поступки («ты – взрослый мальчик, сам разберешься в своих проблемах») позволила ему жениться в первый раз, развестись и жениться снова. Ей достаточно было сказать свое слово, и Стас отказался бы от меня. Нет, не с легким сердцем – с мучительной болью, но – отказался бы. Бизнесом управлял Глеб. И хотя магазин принадлежал им в равной степени, Стас буквально смотрел в рот Глебу. Тот – ухватистый, зацепистый. Муж наивно надеялся, что Глеб ухватит что-нибудь и для него. Домом распоряжалась я. В первые дни семейной жизни я поделилась с мужем планами, как лучше распорядиться нашим бюджетом. Стас удивился: «При чем тут я?». Он не хотел брать на себя ответственность даже за это. Хотел жить легко и беззаботно. Любил меня за то, что я взвалила на себя тяжелую ношу главы семьи, и преклонялся.
Так мы и жили:Стас в вечном полупоклоне, и я, замершая в позе сфинкса.
Шапка Мономаха оказалась тяжела. Я надеялась, что со временем Стас снимет с меня роль идола, и всем станет легче. Но я ошибалась. Однажды возникло ощущение, что я в этих четырех стенах московской квартиры – как в психиатрической клинике: дни похожи один на другой. Дежуля уверяла меня, что это из-за беременности, мол, у всех такие проблемы, но ничего, рожу, переживу еще и послеродовую депрессию и стану, наконец, счастлива, подчинившись внешним обстоятельствам.
Рождение ребенка ничего не исправило. Меня умиляло, как Стас, вернувшись с работы, первым делом шел целовать дочку. Они возились до изнеможения. Катюшка засыпала на груди отца. Но что мне с того? Стас видел мою чеховскую тоску.
Предложил: хочешь, наймем няню и освободим тебя от этой рутины? Я отказалась.
Во-первых, Стас не понял бы меня: для него Катюшка – свет в окне, она никогда не была для него тягость, как для меня. Он не уставал от нее. Я могла бы приписать это тому, что он мало видел дочь (у него, как раз, началась пора заработков), но правда в другом – Стас выплескивал на Катюшку чувства, которые не смог отдать своему ребенку-инвалиду.
Во-вторых, мне не нужна была свобода от дочери. На что бы я стала тратить время? На шейпинг? На косметичку? На бессмысленное шатание по выставкам или магазинам? Какая разница, где скучать.
Я отказалась от предложения мужа. И видела, как радостно блеснули его глаза.
Дежуля сказала:
– Зря. Нельзя сидеть в четырех стенах. Надо регулярно получать свежие впечатления.
Стас согласился с ней. И мы стали ходить в гости к друзьям. Началась череда бесконечных, бессмысленных визитов. Мне были неинтересны люди, окружающие нас с мужем. Мне никто не был нужен. Я застывала в своей тоске, как мушка в янтаре. Я понимала причину своей тоски. Я не знаю, для чего живу. У меня нет цели. Нет цели, – нет смысла. Я ем, сплю, занимаюсь любовью, но для чего? Это ни к чему меня не приближает, ни от чего не отдаляет. Бессмысленность убивала меня, и вместе со мной – наш брак.
Наконец, я уехала к матери – на чуть-чуть. Первые ночи не могла спать, – не хватало Стаса. Потом привыкла. Вскоре выяснилось, что мне проще приезжать в Москву на несколько дней, хлебать этих самых свежих впечатлений половником, а потом возвращаться к матери и жить этими эмоциями еще несколько недель. Я дрессировала свою душу, как проститутки дрессируют тело: в Москву надо ехать, когда сильно соскучилась, а возвращаться оттуда с ощущением сытости, но не переедания. Тогда мне было радостно видеть Стаса и грустно уезжать от него. Стас уставал от моих разъездов. Его душа была располовинена, когда я жила у матери. А человек не может жить в таком состоянии. Стас стал злиться: живи подле меня. Я срывалась в в ответ: я не собачка дворовая, сидеть возле твоей ноги на привязи. Стас убеждал: ты – моя жена. А жена должна за мужем как нитка за иголкой. Я орала: истукан каменный, сорвись, накричи на меня! Стас зажимался. Его воспитали в семье, где кричать было не принято. Принято было хлопать дверью и идти пить пиво на лавочке у подъезда.
Обиды нарастали как снежный ком. А потом свершилось то, что должно было свершиться, то, о чем меня предупреждала мама.
…Это были самые тяжелые дни в моей жизни – минувший февраль. Я вообще не люблю зиму. Холод нагоняет на меня усталость и сон. Все раздражает: люди, вещи, домашние хлопоты. Особенно в эти дни меня доставал Стас. Мы цеплялись друг к другу по мелочам, напрашиваясь на ссору.
А потом я потеряла интерес даже к ссорам.
Я отчетливо помню день, когда это произошло.
С утра я еще хоть что-то испытывала к Стасу, и мы в очередной раз поругались из-за грязной посуды. Я хлопнула дверью и пошла гулять.