Мело. Через пятнадцать минут я перестала чувствовать кончики пальцев: верный признак будущей простуды. Свернула к ближайшему кафе. Вошла и увидела в зеркале синие губы и красный сопливый нос. Печальное зрелище.
Я заказала большую чашку кофе и пирожное. Села в дальний угол: мне не улыбалось демонстрировать всем подмороженную свою красоту.
Через два столика от меня сидел молодой человек, старше меня буквально на пару лет. Белокурый, хорошо сложенный, и до меня как будто долетел тонкий запах его одеколона. По его осанке, по тому, как он держал чашку кофе, как стряхивал пепел сигареты легким щелчком указательного пальца, было видно, что мальчик этот из очень и очень приличной семьи, где на обеденный стол ставят супницу, а мясо едят ножом и вилкой. И еще было видно, что все у этого мальчика складывается в жизни легко и просто, что он уверен в своих силах, что с ним надежно и, наверное, весело. Но главное – этот человек умеет отвечать за свои поступки. Он – мужчина. Настоящий. Подлинный.
Один взгляд – и перехватило дыхание. Не знаю почему, но впервые в жизни я почувствовала неодолимое желание прижаться щекой к мужской ладони и замереть, впитывая чужое тепло. Я была уверена, что под его неброский серым джемпером и белоснежной футболкой гладкая нежная кожа, немного соленая при поцелуе, жаркая. Я увидела, как медленно и нежно он двигается в любви, ощутила желанную тяжесть его тела и даже шепот губ, едва касающихся мочки уха: "Да-а…" Вот, оказывается, какой он, грех прелюбодеяния: томительный и сладкий, упоительной судорогой сводящий сердце!
Я чувствовала, что мальчик исподволь разглядывает меня. Но чем бы я могла его прельстить? Синими губами? Однако его изучающие глаза мне не снились и не мерещились. Достаточно было одного жеста, и мальчик пересел бы – как остро я это чувствовала! – из- за своего столика ко мне. И я могла бы прожить другую жизнь. Ложиться в постель, лопаясь от желания, просыпаться с радостью, что впереди еще один счастливый день вдвоем. Мы бы жили страстно, иногда бы даже дрались, возможно, он изменял бы мне. Но это была бы жизнь, а не тихое прозябание.
Думаю, что каждый человек в жизни однажды оглядывается назад и жалеет об упущенных возможностях, о той жизни, которую он мог бы прожить, но не прожил. В этом мальчике из кафе воплотились все мои подростковые мечты о счастливом супружестве.
У меня могло быть все.
Могло, но – не было.
Этот мужчина – не мой мужчина. Мой – слабый и безответственный.
Но никто не виноват в том, что я замужем. Мне говорили: не спеши. Теперь поздно, Поздно!
Это страшное слова. Страшнее его только слово "никогда".
…Я никому не рассказала о своем страшном открытии. Дежуля бы спросила:
– А что тебя удержало от измены?
– Сознание того, что я замужем.
Она бы расхохоталась: для нее муж – не стена, его можно и подвинуть. Она своего так и подвинула лет пять тому назад. С тех пор вся в поклонниках. Ищет чего-то, – не знаю чего.
Для меня муж – человек, с которым я прожила три года. Он ничем не обидел меня, не предал, не оскорбил. И я не имею никакого права предать его. Он не заслужил этого. Надо расстаться честно: сначала развод, потом – новая жизнь, полная любви и удовольствий.
От этой крамольной мысли у меня судорожно забилось сердце. Надо развестись! Я вернулась домой одеревеневшая, ослепшая и оглохшая. Передо мной красной тряпкой маячила новая жизнь, и в ожидании ее я впала в летаргию, Сон – это спасение от боли.
В отличие от меня Стас прекрасно все видел, слышал, но самое главное – чувствовал любящим сердцем: его не любят и никогда не любили. Он потерял даже те мои убогонькие чувства, про которые говорят обычно: "любит по-своему".
Он ложился в постель с женщиной, которая его не любит.
Он просыпался рядом с женщиной, которая не любит.
Он донимал «разговорами по душам» женщину, которая не любит.
Он терзал меня болезненными ласками, но ничего не мог разбудить.
Каждый день на него с недоумением смотрели женские глаза: "И это все, что со мной случилось?" Если бы Стас мог, он бы выдавил эти ненавистные глаза. Но не мог. Не потому, что боялся сесть в тюрьму, а потому, что любил.
Я ходила в суд, и судья, умудренная горьким опытом сотен семей, прошедших через эти стены, смотрела на меня пытливо и горестно, потом спросила:
– Какую причину развода на суде вы назовете?
– Не сошлись характерами.
– Вы скандалите?
– Нет.
– У вас разногласия?
– Нет. Он пьет?
– Нет.
– Гуляет?
– Нет.
– Простите, он импотент?
– Нет.
– Тогда что же?
– Надоел.
Судья посмотрела на меня как на ненормальную:
– Зачем вам развод? Держите такого золотого мужа на коротком поводке. Крепко держите. А то, что надоел, – это бывает, называется кризисом семейных отношений. Переживете его, и через месяц будете корить себя за мысли о разводе.
Мне оставалось только ждать, когда Стас оступится и совершит ошибку.
Но он не оступался. Он трепетно любил меня. Назло мне. И вот судьба пошла мне навстречу.
Если Дежуля права, и Стас ничего не помнит, я имею все основания для развода. Это будет честно.
У Стаса стеклянные глаза и восковой цвет лица. Ссадины и синяки. Мелкие порезы. в уголке губ – болячка. На голове тугая повязка. Ребра в бинтах. Он смотрит в потолок.
От прежнего Стаса осталась тень. Слабая, призрачная, ветер дунет – он растает.
Мне удивительно видеть его шутовскую рожу без привычной – рот до ушей – улыбки. Что может быть душещипательнее печального клоуна?
Я сажусь рядом с ним и беру его за руку. Врач мне уже все рассказал. Дежуля в кои-то веки сказала правду: мой Стас ничего не помнит.
Врач долго сыпал мудреными медицинскими терминами. Я разозлилась:
– Вы мне просто скажите: он вспомнит или нет?
Врач снял с длинного носа очки и принялся тщательно протирать их платочком. Потом сказал, не поднимая глаз:
– Будем надеяться.
– Может, гипнотизера какого нанять? – спросила я.
Он невольно фыркнул и смутился:
– Шарлатаны они. Только зря потратите деньги.
Пока мы шли по коридору, врач что-то говорил о моменте неожиданности; вдруг прямо сейчас Стас увидит меня и все вспомнит? Я не могла отделаться от мысли, что Стас просто заныкал куда-нибудь злополучные якобы украденные доллары, а теперь морочит все голову.
Вошла в палату. Стас равнодушно посмотрел на меня и отвернулся.
– Это ваша жена, – услужливо сказал врач.
Ноль эмоций.
– Меня зовут Светлана, – говорю я.
Он как будто не слышит. Или не хочет слышать.
Я жалею, что не привезла фотографии. Так ему было бы легче. Ничего, кое-какие альбомы лежат здесь, в московской квартире. Завтра я обязательно приеду не с пустыми руками. Мы молчим. Под потолком жужжит муха. Нудно стучит о карниз серый дождик. На нас смотрят еще пятеро обитателей этой палаты. Мне неловко. Но я не могу уйти. Тиха сижу рядом.
Стрелки еле ползут.
Из коридора доносятся голоса медсестер и больных.
Мне кажется, что если моргнуть, то эта навязчивая больница пропадет. Я зеваю и жмурюсь, Но – между нами – я себе нравлюсь. Моя самоотверженность выше всяких похвал.
В квартире настойчиво звонит телефон. Бросаю на пол тяжелую дорожную сумку, и слышу стеклянный звон проклятой банки с вареньем. Прямо с порога хватаюсь за трубку:
– Алло?
– Это еще кто? – удивленный голос на том конце провода. Это Глеб Перфильев, закадычный дружок и партнер по бизнесу. Стас – бизнесмен. Держит на паях с Глебом магазинчик антиквариата. Так, ничего особенно.
– Светка, – откликаюсь я
– А подай-ка мне сюда этого сукина сына!
– Сукин сын в Склифе.
– Шутки у тебя дурацкие, – обижается Глеб.