— Здравствуй, город!
Отец и дочь шли по улицам города, и дочь удивлялась, что улицы сплошь выстланы гладким камнем, точно комнаты. Саяра видела море, и пароходы, и толпы людей, слышала гудение города. Когда же упали на город внезапные южные сумерки, возникли огни на море и на берегу, и огней было такое обилие, какого не видела Саяра за всю свою жизнь.
Но удивительней всего были женщины, — Саяре они казались прекраснее гурий в рассказах Зарли. Женщины были в легких светлых платьях, некоторые носили шапочки, вроде той, что лежала на дне сундучка, обитого жестью. Женщины шли вдоль странных широких окон, где находилось всё, что только может желать человек; они шли рядом с мужчинами, громко разговаривали и смеялись, освещенные светом ярких огней. Саяра всматривалась в смуглых черноволосых женщин, таких же, как и она сама, и говорила себе:
«Это — азербайджанка. Это — тоже азербайджанка, моя сестра».
Саяра удивлялась их смелости и самостоятельности, ей было стыдно и больно, что она плетется позади отца, как забитая собачонка. Она плотнее куталась в покрывало, точно желая скрыть перед кем-то свой стыд, но глаза ее, как назло, еще пристальней вглядывались а уличную толпу.
«Жаждущая собака смотрит в колодец, — думал Гаджи Гусейн, поглядывая на взволнованную дочь, — пора девке замуж».
Сколько лет Саяре — четырнадцать или пятнадцать, Гаджи Гусейн точно не знал; он только помнил, что, когда купил ее мать, та выглядела еще моложе. Он деловито оглядел фигурку Саяры, точно оценивая товар. И вдруг у него мелькнула мысль: замужество дочери вернет ему деньги, зря истраченные на ее мать. Мысль эта была для Гаджи Гусейна приятна, и впервые за многие годы он даже почувствовал к дочери нежность.
На обратном пути, в вагоне, полузакрыв глаза, он напевал себе под нос веселую песенку. А глаза Саяры были широко раскрыты, в окне она видела черноту летней ночи и созвездия промысловых огней.
Когда отец и дочь вернулись в селение, была глубокая ночь. Саяре было странно так поздно не спать, — обычно в селении ложились с наступлением темноты. Один раз в году, правда, не спали вовсе — в двадцать третий день месяца рамазан: это была «ночь предопределения», ночь без сна, в молитвах, потому что каждый человек хочет себе уготовить счастье.
Но теперь селение спало. Отец и дочь быстро шли к дому. Ноги Саяры устали, она была голодна. Но она, казалось, не замечала ни голода, ни усталости, — она думала о прекрасном городе и замедляла шаги, чтобы хоть сколько-нибудь отдалить возвращение домой. И, точно читая ее мысли, назло ей, Гаджи Гусейн подгонял ее, и расстояние неумолимо сокращалось. Вскоре возникла ограда, и звук дверного молотка разорвал тишину. И тогда, ощутив себя вновь в плену каменной ограды, Саяра заплакала.
— Не визжи! — толкнул ее Гаджи Гусейн.
«Девка плачет от зависти, что у нее нет мужа, — думал Гаджи Гусейн, отходя ко сну. — Пятнадцатилетняя должна быть в доме мужа или в гробу», — вспомнил он старую пословицу, засыпая.
А глаза Саяры еще долго не закрывались.
И хотя вокруг была ночь и все в доме спали, Саяре вдруг показалось, что для нее пришла ночь предопределения и что ангелы готовят ей новую судьбу.
С этой ночи всё в родном доме стало казаться Саяре малым и тесным.
5
В разгар лета к Биби-Ханум повадилась захаживать Шейда, худая, сгорбленная старуха. Визгливым шепотом рассказывала она о своем сыне Хабибе, — служит он в советской лавке и хорошо зарабатывает, вдов и не прочь жениться вторично и баловать жену подарками, При этом Шейда поглядывала на Саяру гноящимися полуслепыми глазами. Все женщины понимали, куда клонит старуха, и щеки Саяры становились горячими, точно она весь день провозилась над «тэндырем» — печью в земле, где пекут хлеб.
Гаджи Гусейн приказал женщинам угощать старуху Шейду получше, ибо ее посещения сулили замужество Саяры и, значит, доход. И как всегда, когда дело касалось дохода, Гаджи Гусейна охватывал страх, как бы не продешевить: Саяра была молода и нетронута. В мечтах он уже видел полученные за дочь деньги закопанными в саду под верным карагачем, и сердце его готово было наполниться радостью, если б не горькие воспоминания, как жестоко он просчитался однажды, рассчитывая на замужество старшей дочери.
На этот раз Гаджи Гусейн решил быть осторожным.
Как требует того шариат, закон письменный, Гаджи Гусейн призвал Саяру, спросил ее согласия на брак с Хабибом, сыном старухи Шейды. Отец стоял перед дочкой, выжидающе глядя ей прямо в глаза, опустив вдоль тела свои большие руки. И Саяра не знала, что отвечать, ибо за всю жизнь никто ни в чем не спрашивал ее согласия. Ей было стыдно смотреть на отца, она закрыла лицо руками, но он отнял ее руки от глаз и переспросил громче.