Он в момент выполнял любую команду тралмейстера. «Вира!» — едва успевал тот крикнуть своим хриплым простуженным голосом, а Гуцай — руками, ногами, крючьями — уже волочил через борт истекающее водой шпагатное тело упрямого трала. «Эй, трави!» — едва пролетало в воздухе, а Гуцай уже вываливал за борт пустую, обмякшую сеть. Он был первой рукой в счастливом почине и надежным резервом при неудаче.
Роста он был огромного и при этом красив. Белокурые волосы курчавились над его молодым, задорным лицом, глаза были быстрые, беспокойные. Он носил на макушке вязаную красную шапочку с помпоном, которую выменял, по его словам, не то у матроса с французского тралера, не то у земляка, севастопольца. Она приросла к его светлым кудрям, и среди кучки людей, воюющих с тралом, Гуцай выделялся как яркий цветок.
Однажды его подозвал к себе капитан и сказал:
— Мы тебя хотели списать с судна еще на берегу. Но, принимая во внимание...
— А я чего сделал? — дерзко прервал капитана Гуцай, вскинув голову. Красивые серые глаза его заблестели зло и заносчиво. — А я чего сделал? — переспросил он настойчивей, точно желая вызвать капитана на ссору. — Хвосты, что ли, кому из нашего цирка вырвал?
— Ты смотри, Гуцай, — сказал капитан, взглянув на него строго и холодно, — не распускай себя. Ни к чему это. Можешь идти.
Гуцай с притворным недоумением вздернул плечами и повернулся.
Меня удивил суровый тон капитана.
Но вскоре я узнал, что сей яркий розан, Гуцай, обладает шипами.
Гуцай не щадил своих сил, работая с тралом, но стоило сети и распорным доскам скрыться в холодной морской глубине, как он преображался. Ящики, полные бьющейся рыбы, ожидали его, — шкерить полагается немедленно, до того как появится на рыбе тусклый, мертвенный налет, — но Гуцай, казалось, не замечал их. Он отходил к полубаку, вытаскивал трубку из толстых ватных штанов, не торопясь, закуривал.
Матросы дружно шкерили рыбу, и ножи их сверкали в воздухе, как сабли. В ящик летели отрубленные рыбьи головы, а за борт — хребты, требуха, и следовавшие за кормой белокрылые «глупыши» жадно выхватывали из воды отбросы. Густая тресковая кровь струилась по деревянным настилам. Матросы окунали обезглавленные рыбьи тела в бочонки, наполненные соленой, смешанной с кровью водой. Затем терли распластанные рыбьи тушки, как прачки, — овальными жесткими щетками.
А Гуцай, стоя в сторонке, потягивал трубку да глядел на глупышей.
Ибо — казалось Гуцаю — работать при трале, спускать, подымать его — дело матросское, настоящее, а шкерить рыбу, убирать «утиль» — дело бабское и незавидное. Он проповедовал вслух нехитрые свои мыслишки и волынил, стоя на шкерке и утиле. Он был быстр на слово, нередко пробавлялся враньем о своих прошлых успехах, осыпал насмешками окружающих. Если видел он, как матросы чинят старенький трал, он бросал им в лицо: «Эй, рвань Парижа, в лохмотьях сердце!» Салогрей ли выползал из своей адовой кухни подышать свежим воздухом, он задирал его: «Букет моей бабушки, здорово пахнешь!» Шкерщиков он называл с презрением: «трескорезы».
А окружающие как смотрели на поведение Гуцая?
Кое-кто, взвешивая взглядом красные молотоподобные руки Гуцая, подобострастно улыбался его остротам и россказням. Кое-кто относился к нему снисходительно, иной — пренебрежительно. Кое-кто щурил глаза и отворачивался от его пустых слов, как от пыльного ветра. Старший механик Клауманс (образец аккуратности: «каждый день надо бриться») не выносил его. У большинства Гуцай вызывал чувство досады, неодобрения.
Траулер «Коммуна» брал в ту пору большие подъемы — по пять-шесть, а то и больше тонн рыбы, — рыба наполняла множество ящиков, и рук едва хватало на шкерку, засол, уборку. У нас было всего тридцать восемь пар рук. Они лопатой загребали тяжелый шпицбергенский уголь, кормили им жадные топки и шуровали железными шестами гудящее неугасающее пламя. Они заботливо вытирали натруженные запотевшие части машины тряпкой и паклей. Они вращали дубовое солнце штурвала и хрупкие части секстана. Они опускали лаг на каменистое или песчаное дно; они выстукивали в радиорубке, на морзе, аритмичные мелодии, и те проносились над морем, от края до края, как птицы. Они в камбузе, перед пышащей жаром плитой, большой ложкой мешали уху в котелке, сыпали крупнозернистую соль.
Руки у нас были в цене! И она подымалась, эта цена, при каждом подъеме богатого трала. Вахта, теснимая рыбным потоком, не успевала справляться с работой, и капитан давал ей в помощь подвахту. Даже мои непривычные руки оказывались нужными. Вооруженный особой палкой с острым наконечником, я перебрасывал с палубы в люк на перемол тресковые головы.