В паре со мной работал Бажанов.
По специальности он был ихтиолог, рыбовед. Он был направлен в Баренцево море научным институтом для исследования путей движения трески, и вот уже год качался на траулерах. В последнее время он плавал на «Коммуне» и думал остаться здесь до завершения работы. Его звали Давид — так назвали его родители в честь царя Давида, о чем он сообщил мне с усмешкой.
За его роговыми очками искрились сметливые, быстрые глаза.
На траулере он являл собой весьма забавное зрелище. Крохотный — мальчик с пальчик, — он по грудь утопал в морских сапогах. Нож корсара в ножнах, большие роговые очки, вечное перо, торчащее из бокового кармана френча, значок комсомольца, портняжный сантиметр на шее неизменно украшали его. К моменту подъема трала он всякий раз настораживался, и, когда падал в ящики трепещущий серебристый ливень рыб, он переступал невысокие стенки ящиков и утверждался на шевелящейся куче рыбы.
Он ловким движением вылавливал нужных ему рыб, с повадкой портного измерял их сантиметром и записывал обмеры в книжку. Некоторых он взрезал своим корсарским ножом, извлекал их желудки, умело раскладывал их в бочонки и банки и заливал формалином. Он покидал пустеющий ящик счастливый, будто старатель, намывший ковш с золотом.
Однажды, желая похвастать своими богатствами, он потащил меня на корму, где в укромном местечке, покрытая брезентом, находилась его анатомичка. Здесь было скопище банок, склянок, бочонков. А в деревянных бочонках — придавленные дощечками с грузами, будто соления в добром хозяйстве, огурцы или грибы, — лежали желудки трески. Он оглядывал свои бочонки с хозяйской гордостью и прижимал их к груди с материнской нежностью.
Помимо своей основной работы, Бажанов вел судовую стенную газету «Коммуна». У него был меткий глаз наблюдателя и быстрое, острое перо корреспондента. В его статьях под броскими названиями соседствовали: суровая правда врача-диагноста, охотничья хитрость следователя, негодование праведника. Бажанов писал своим вечным пером на узких длинных полосках бумаги, пугавших всех нечестивцев на траулере, как приговоры суда. Он отдавал газете немало сил и времени, и она всегда была свежей и действенной.
Ко всему, Бажанов был, так сказать, вольнопрактикующим врачом нашего траулера. У него хранились ключи от аптечки, засаленный томик «Оказание первой помощи», и, не в пример самобытным суровым эскулапам, он обладал неким сводом здравых медицинских познаний и навыков. Он был в почете у экипажа за уменье орудовать с человеческим желудком не хуже чем с рыбьим и за радикальный метод вызволения столь прекрасного создания, как человек, из цепей тошноты, от головной боли, от мрачности мировоззрения по причине сильных береговых излишеств.
Но особую славу Бажанов снискал у шкерщиков, немало страдающих во время работы от порезов и от уколов костями морского окуня. Она грязна, эта работа, и тряпица, которой перевязана рана или распухшее, покрасневшее место укола, мало предохраняет от загрязнения. Почти всегда увидишь на траулере одного-двух шкерщиков с перевязанной рукой. Вот эти-то руки и лечил Бажанов с превеликим успехом и славой. Одну нужно парить в горячей воде, к другой приложить примочку, третью укутать в спиртовой компресс. Бажанов был большой знаток в таких делах.
Как-то во время шкерки мы с Бажановым увидели Гуцая, выходившего из полубака. Он выспался, и его могучее тело и дух жаждали деятельности. Не торопясь прошел он мимо шкерщиков, щеголяя своей красной шапочкой и пренебрежительно их оглядывая. Став спиной к фальшборту и заложив руки в карманы, он принялся наблюдать за работой. Он, казалось, не знал, что ему делать. Но трепливый язык пришел его владельцу на помощь:
— Здорово, пижоны! — бросил Гуцай шкерщикам.
Ему не ответили. Тогда он попробовал задеть нас:
— Здорово, капелла! — сказал он, приближаясь к Бажанову, видимо полагая найти здесь развлечение.
— Привет капельмейстеру, — отрезал рыбовед.
— Ты что ж, рыбий доктор, рыб нонче не меряешь? — продолжал Гуцай и носком сапога отшвырнул от себя тресковую голову.
— Пока ты спал, я всех вымерял, — спокойно ответил Бажанов. — Сам видишь, только головы остались.
— А животы, доктор, где? Под кровать сховал? — не унимался Гуцай.
— Суп из них трепачам варится, — парировал Бажанов, и кто-то из шкерщиков расхохотался.
Гуцаю это пришлось не по вкусу. Не глядя на пол, усеянный скользкими отбросами от рыб, давя их сапогами, он вплотную подошел к Бажанову. Вдвое превосходя его ростом, он, казалось, вот-вот раздавит его своей могучей фигурой. Шкерщики стали поглядывать с опаской на Гуцая. Он медленно вытащил руки из карманов своих ватных штанов — большие заскорузлые руки матроса, чернорабочего. Они сжались в кулак и обратились в два тяжелых молота. Я чувствовал, что нужно вмешаться в надвигающийся нелепый скандал.