— Извини, это мое кредо. Я считаю себя настоящей личностью, потому что я один на один с этим государством, и я не хнычу, что оно меня обижает, бедненького, слабенького. Я с ним на равных. Где-то оно меня прижмет, где-то я ему наставлю рога, но в целом у меня с ним — деловое сотрудничество. Оно претендует на идею, и я обеими руками голосую за советскую власть, за каждую марксистскую аксиомку, с меня не убудет, я искренне заинтересован в процветании этого государства, именно идеологического, марксистского, потому что в нем мне все понятно. И государство ценит эту мою уступчивость, оно же понимает, что это уступка, что интеллектуальный человек не может всерьез принимать всю его идейную чепуху, рассчитанную на мозговой вакуум, и оно молчаливо благодарит меня, а дальше — от меня зависит, сумею ли я воспользоваться его благодарностью.
— Я считал моего отца циником, но что он в сравнении с тобой! Ты — апостол цинизма.
Женька снисходительно усмехается.
— Ты слишком долго якшался с правокачателями, от них у тебя привычка вешать ярлыки. Но я не возражаю, я только скажу тебе, что если ты не выживешь, поломаешься, государство будет ни при чем. Если ты слаб, то тебе и должно сломаться, святое дело государства — поломать тебя, если в тебе нет собственной силы. Трагедию наших интеллигентов я так понимаю: честолюбия — навалом, а силы для его реализации — крохи. Диспропорция. Вот ты…
— Женька, — перебиваю я. — Принципиально с тобой не спорю. Я по делу пришел.
Лицо его изображает изумление.
— А я только что подумал, чего это ты меня за бороду не хватаешь? А, кстати, как ты находишь мою бороду? Некоторые говорят, что я похож на Владимира Соловьева. Еще кофе?
— Остыло уже…
Женька хватает обеими руками кофеварку.
— Сойдет. Так чего тебе, старче, надобно?
— Халтура нужна. Срочно.
— В каком диапазоне?
— До четырех тысяч.
— Ого! — уважительно произносит Женька. — Думаем, соображаем, догадываемся. Затевается квартирное дело? Угадал? А раз квартирное, значит, женишься.
— Женюсь, — отвечаю я неохотно.
— Так…
Странное дело, Женька взволнован, я знаю примету — он начинает водить усами, как таракан.
— Значит, женишься. А у Ирины жить не хочешь?
Я молчу. С Ириной мне еще предстоит встреча, и я сам должен ей все сказать. Женька же немедленно позвонит ей. И я молчу.
— Ты прав, — он брезгливо морщится, — не кофе, а помои. Обойдемся? Неохота по новой заваривать. Значит, халтура…
Он смотрел на меня, то ли вспоминая что-то, то ли обдумывая, но взгляд его все же странный…
— Знаешь, старик, — говорит он с необычной серьезностью, — я, похоже, проиграл пари. Самому себе проиграл. Ну, это не по делу… Можешь заранее меня благодарить. Отдаю тебе свое кровное.
Он через столик хлопает меня по плечу, и у меня с плеч гора, в делах Женька человек верный.
— Рыбалку любишь? — спрашивает он неожиданно.
— Не выношу.
— Придется полюбить, и не когда-нибудь, а с завтрашнего утра. Сиди, я сейчас.
По стуку передвигаемых стульев и хлопанью дверок понимаю — полез на антресоли. Не очень-то соображаю, при чем здесь рыбалка, но если Женька говорит, значит, по делу. Он появляется со складным удилищем и туго набитым мешочком.
— Пойдешь завтра вместо меня. На готовенькое идешь, цени! Даже мотыль свежий в наличии. Значит, так: место явки — пруд в Царицынском парке с противоположной стороны от входа. Внешние признаки резидента — однорукий, возможно, в нетрезвом состоянии. Открой мешок.
Я расстегиваю резинку и вижу бутылку водки.
— Это пароль, — говорит Женька. — Далее действовать по обстановке. Всё.
— Нельзя ли подробнее?
Женька плюхается в кресло, так что ноги взлетают вверх.
— Темный ты человек, Гена. Знаешь ли ты, какое у нас преддверье нынче на дворе?
Я терпеливо молчу.
— Не знаешь. А зря. Потому что у нас на дворе всегда какое-нибудь преддверье. В прошлом году было преддверье очередного партийного съезда. Нынче же, темнота, мы живем в преддверье круглой годовщины со дня победы над бешеным фашистским зверем. Следовательно, что? — Он поднимает вверх указательный палец. — Следовательно, в текущем году военной теме особо зеленая улица. Калым, что из любезности уступаю тебе, за пределами твоих жалких четырех тысяч. Будешь умником — возьмешь десять. Проводку гарантирую. Уже обговорил с редактором «Молодой Гвардии».
Я поражен Женькиной щедростью. Спрашиваю не без подозрения:
— А тебе что, эти десять — лишние?
— Увы! — вздыхает он. — Лишними деньги не бывают, но сейчас у меня по горло престижной работы, можно и надорваться. Так что давай! Плановую заявку должен сделать за пару недель. А там — договор, аванс, сумма прописью…
В принципе мне уже все ясно. Можно считать — повезло, при желании можно уложиться в два месяца. Сдаю командировку, увольняюсь, два месяца адской работы, на это я способен — и первые проблемы решены. Новую работу поможет найти все тот же вездесущий Полуэктов.
— А почему тебя зовут «Полуэтот»? — вдруг спрашиваю я.
Женька прищуривается.
— От кого слышал?
— От Ирины.
— И как она относится?
— Тоже не знает, почему.
— Объясню. Все просто. Я полукровка, или как сейчас говорят — полтинник. Полуеврей, значит.
Я впервые слышу об этом.
— Так наши антисемитики выражаются… Но я не обижаюсь.
Я чувствую себя неловко, надо бы что-то сказать…
— Я лично, — продолжает Женька, — признаю за антисемитизмом право на существование. Так же как и за собой оставляю право натягивать антисемитам носы. Люблю борьбу за существование! А евреи, я тебе скажу, тоже не мед. И когда я оставляю с носом какого-нибудь еврея-пройдоху, я тоже испытываю удовлетворение. В своем «полу» я нахожу великое преимущество — свободу от каких-либо обязательств перед обеими составными моей крови. Будущее человечество, если только у него есть будущее, принадлежит таким, как я. Хладнокровие и объективность — вот что принесут человечеству гибриды. Я не оскорбляю твоего цельно-расового чувства?
Я пожимаю плечами. Какой же это прекрасный жест, как выручает он в затруднительных положениях.
— Так когда ты увидишь Ирину? — меняет Женька тему разговора.
— Завтра, наверное…
— Если позвонит, сказать, что ты приехал?
— А она часто тебе звонит?
Вопрос вылетел сам собой. В уме я несколько раз повторяю: «Мне это безразлично. Меня это не касается».
— Бывает. Надеюсь, ты не ревнуешь?
Очень мне не нравится Женька, когда речь заходит об Ирине. Что-то в его голосе появляется незнакомое, не понятное мне и очень неудобное. Я не ревную, сейчас это даже смешно. Но неприятно. Я, однако, стараюсь этого не показать.
Так значит, можно сляпать книжку? — ухожу я от скользкой темы.
— Элементарно. Этот однорукий — находка. Главное — расколи его на треп.
— Говорлив?
— Даже слишком. Потому доверяй, но проверяй.
Все сказано, и мне пора уходить. Я поднимаюсь, и Женька не возражает. Мы одинаково быстро надоедаем друг другу. Женька для меня слишком сложен, я для него слишком прост.
Снова ненавистная мне процедура переобувания, введенная в обычай московскими чистоплюями. Я аккуратно ставлю тапочки на место, долго зашнуровываю ботинки, а Женька стоит надо мной, попыхивая сигаретой «Мальборо», и я чувствую, что ему очень хочется еще что-то сказать, я даже догадываюсь, что об Ирине, но делаю все, чтобы он не раскрыл рта, — проклинаю шнурки ботинок и отечественную обувную промышленность, потом торопливо прощаюсь и вздыхаю облегченно, когда за спиной щелкает замок.
На улице заскакиваю в первую же телефонную будку и звоню Ирине. Она рада мне, хотя голос деланно вялый и равнодушный.
— Бери такси, я заплачу, — говорит Ирина. Раньше, не будь у меня денег, я так бы и поступил. Сейчас это вдруг задевает мою гордость. У меня еще около пяти рублей в кармане, и я холодно отвечаю, что вполне кредитоспособен, но не поздно ли, и чувствую, как она настораживается.