Вот тут Леопольд приблизился к истине — определенный социальный тип, правящий класс!
«От вождизма… формула перехода пришла сама — я в тюрьме, а не дома, — торопливо, будто задыхаясь, строчит он, зная, что в любую минуту его могут прервать и увести на казнь, тогда эти слова будут последними, — и бумага у меня не для того, чтобы по частой привычке разговаривать с собой, ночью, письменно. Бумага у меня для того, чтобы я понял, почему я арестован».
Неужели в самом деле — понял?
Сталин не мог не заметить имя Авербаха в расстрельном списке от 14 августа — оно, это имя, стоит там первым. Что он подумал, когда черкнул свое убийственное «За»? В этот же день кипучего ревнителя его идей поторопились казнить. В списке вместе с Авербахом — одни чекисты, закадычные дружки, и на тот свет он отправился с ними.
А расстрелянных писателей будут хоронить на Донском кладбище до самого конца года. Приговоры — стандартные: участие в антисоветской или контрреволюционной организации, с добавлением шпионажа, если человек имел несчастье пожить за границей или водил знакомство с иностранцами.
Несколько бюрократических бумажек, которыми государство сопровождало человека в смерть. Пропуска на тот свет.
Вот напечатанное на машинке, осененное росчерком армвоенюриста Ульриха предписание на расстрел, в котором поименованы приговоренные: «С получением настоящего предлагается вам расстрелять…».
И на обороте, уже от руки, — акт о приведении приговора в исполнение, здесь имена исчезают и остается только цифра, общее число расстрелянных: «Приговор в отношении поименованных на обороте сего … человек приведен в исполнение». Подпись — коменданта Военной коллегии, капитана ГБ Игнатьева, начальника спецгруппы расстрельщиков. Часто рядом — подпись другого маститого палача, коменданта НКВД Блохина.4
Вот направление на захоронение / кремацию на Донском кладбище, с указанием немедленно захоронить / кремировать энное число тел: «Примите для немедленного захоронения / кремации … трупов».
И на обороте этого направления — расписка или акт о захоронении / кремации, тоже от руки — «принято» или “ … трупов принял».
Хоронили или кремировали? Кого как: к тому времени число жертв столь возросло, что с ними уже едва справлялись — иногда сжигали, иногда закапывали, исходя исключительно из пропускной способности печей крематория.
Не заглядывай сюда, в эту преисподнюю, слишком глубоко, если хочешь сохранить разум и способность улыбаться. Здесь царит тупая казёнщина, обрывающая трепетную ниточку жизни, когда душа, неповторимая и одинокая, покидает землю и улетает в неведомый космос, а внизу, над никому не нужным телом, еще продолжает суетиться стая человечьего воронья, похоронная команда.
А потом и тело или то, что от него осталось, — кучку пепла — сбросят в гигантскую яму. В центре Москвы, на Донском кладбище, возле крематория, появится могила № 1, на которой будет торчать покосившаяся табличка: «Могила невостребованных прахов». Прахи эти были не востребованы полвека, вплоть до перестройки, когда начали открываться секретные архивы.
«Могила невостребованных прахов». Бездонная черная дыра нашей истории.
ДЕКАБРИСТЫ ИЗ ПЕРЕДЕЛКИНА
«В Московской области установилась хорошая весенняя погода, — писала 21 апреля 1938 года газета «Правда». — Москвичи выезжают за город, в леса и на озера охотиться на вальдшнепов, уток и тетеревов…»
В этот апрельский день шел отстрел не только пернатой дичи, но и владеющих пером.
Третья коллективная казнь собрала и уравняла уровнем погребальной ямы семерых писателей. И скандальную знаменитость Бориса Пильняка, и футуриста Константина Большакова, и крестьянского баснописца Ивана Батрака — Козловского, и пролетарского критика Алексея Селивановского, и маститого народного бытописателя Ивана Касаткина, и горячего революционного романтика Виктора Кина, и обличителя кулаков и попов, драматурга Александра Завалишина.
А началось с ареста Большакова, от него и пошло — кругами.
Поэт и прозаик Константин Аристархович Большаков имел уязвимую биографию: из дворян и бывший офицер, «гусар», как его заглазно называли. Еще гимназистом он выпустил два сборника стихов, объявил себя «поэтом–лучистом» и был одобрительно отмечен самим Гумилевым. «Сердце в перчатке» — характерное для денди–футуриста название одной из его книг. Равнялся на Маяковского, шокировал публику «безнравственностью».