Сентябрь, уже расстрелян Зазубрин. Октябрь, ноябрь. Никаких показаний и признаний Правдухина в деле нет — сплошная дыра, только упоминания о каких–то его заявлениях, видимо уничтоженных следствием. 25 ноября упорного «сибиряка» сводят в очной ставке с его подельником Наседкиным, который дал на него показания, — бесполезно, Правдухин их отрицает.
И в новом, 1938‑м, допросы продолжаются с тем же результатом. Расстрелян в марте Наседкин. Правдухин не признает обвинения. Вся сталинская карательная машина буксует на одном человеке!
И вот уже май, число в протоколе почему–то не указано: «На протяжении девяти месяцев, несмотря на уличение вас очными ставками, вы запирались. В поданном вами заявлении вы показываете, что намерены прекратить запирательство и дать показания о деятельности эсеровской организации, участником которой вы состояли».
И дальше — ответ, выхолощенные, казенные слова, без единой живой детали и факта: что он, Правдухин, до 1918‑го — активный эсер, был антисоветски настроен, связан с «Перевалом» и вот, наконец, вот — вовлек в контрреволюционную деятельность Наседкина, Зазубрина, Пермитина и свою жену Сейфуллину…
Вот только тогда — через девять месяцев допросов, очных ставок и пыток — он «признался», подписал весь следственный бред, чтобы уж скорее все кончилось!
Сталинский расстрельный список от 20 августа на 313 человек.
№ 215 — Правдухин Валериан Павлович…
Только два росчерка — Сталин и Молотов, остальные, наверное, отдыхают на Черноморском побережье, собираются с силами.
Казнен Правдухин через год после ареста, 28 августа, редкий для того времени марафон.
И все–таки мы не можем сказать уверенно, чем кончился поединок Правдухина с Лубянкой. И никогда не узнаем всю правду. Конечно, когда подпись узника под признанием вымогалась пытками, у невменяемого человека, ее нельзя считать за подлинное имя. И очень может быть, как не раз случалось, что эта подпись — просто–напросто подделка.
ВЕСЕННЯЯ ОХОТА НА ЛЮДЕЙ
писал Артем Веселый в стихотворении «Тюрьма» с посвящением «Пленникам фашизма».
Горела огнями в самом центре Москвы бессонная Лубянка. Кипела работа в кабинетах следователей. Уводили одних арестантов, вводили других, вызывали третьих. Да разве только писателей? Они были лишь крохотной частью предназначенного для уничтожения человеческого материала.
Среди пильняковцев Артема Веселого прокрутили в карательной машине первым, видимо, как самого опасного террориста. В сталинском расстрельном списке от 28 марта на 168 человек он проходит под номером 67 — «Кочкуров Николай Иванович (Веселый А.)». Путевку на тот свет подписал почти весь ареопаг палачей: Сталин, Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов.
Суд — 8 апреля, 13.15 — 13.30. В приговоре сказано: «бывший писатель», как будто писатель бывает бывшим. В тот же день приговор привели в исполнение.
А через десять дней, в очередном расстрельном списке, который лег на стол Сталину, значились:
«…32. Большаков Константин Аристархович…
95. Завалишин Александр Иванович…
118. Касаткин Иван Михайлович…
124. Кин — Суровикин Виктор Павлович…
131. Козловский — Батрак Иван Андреевич…
224. Пильняк (Вогау) Борис Андреевич…
252. Селивановский Алексей Павлович…».
Между Завалишиным и Касаткиным, под номером 106, помещен Ингулов Сергей Борисович — начальник Главлита, главный цензор страны.
Подписали список: Сталин, Ворошилов, Каганович, Жданов.
Еще через два дня, в четверг, 21 апреля, все писатели из этого списка предстали перед судом Военной коллегии. Всем им отпустили на формальности по 15 минут. Повели они себя по–разному. Половина из них вину свою признала и показания подтвердила, другая половина — нет. Кто–то напоминал о своих революционных заслугах, кто–то взывал к гуманности.
Конвейер смерти не имел обратного хода.
Прошло пять дней после расстрельной ночи 21 апреля, и чекисты, словно спохватившись, арестовали еще двух пильняковцев — прозаиков Глеба Алексеева и Сергея Буданцева.
Алексеев попал в ловушку гораздо раньше, когда он, эмигрировавший после революции, под влиянием советской пропаганды вернулся в Москву. Сначала все шло гладко, печаталось пятитомное собрание его сочинений. Потом начались нападки: писателя обвинили в том, что он «вместо коллективиста рисует человека, спасающего свою душу», поставили его в строй — «на правом фланге литературных попутчиков». И вот финал — расстрельная яма.