Васька прислушался, посерьезнел, пригладил рыжие вихры:
— Это почему?
— Красть и не держать ответ. Растрачивать на себя чужое всю жизнь и плодить детей, и их учить этому! Дикие люди!
Васька засмеялся:
— Ну, это ты хватил лишку, Герасим…
— Нет, погоди, я верно говорю! Вот Жвакин — тот рвач, но он у людей, как клещ на теле, а эти у государства!
Васька прищурился подслеповато, и лицо его без голубых сияющих глаз потемнело, стало жестким.
— Ага, понял!.. Но жить-то чем-то надо! Вот мы робим — нам деньги платят. Это честно! На деньги покупаем продукты, одежду какую. Просто! А они… да, крадут! — и, опять кивнув в сторону двери, вдруг заметил, что хозяйка тихо сидит в углу на сундуке, окованном полосовым железом, подперев рукой щеку, слушает, грустная…
Васька крякнул, смутился, взглянул на отвернувшегося Григорьева. Обоим стало неловко, что разговор их слышала та, о ком говорили.
Васька налил остаток водки в стаканчик и обернулся к хозяйке:
— Давай, с нами опрокинь! Как тебя величать, королева?
— Авдотьей, — просто сказала «королева», осторожно, чтоб не разлить, беря стаканчик полными белыми руками.
Авдотья вылила, улыбнулась и, когда Васька пододвинул к ней чашку с груздями и как бы между прочим спросил: «Одна, что ли?» — ответила со смехом:
— Одна, пока… — и улыбчиво прищурила свои большие темно-зеленые глаза.
Товарищи переглянулись. Авдотья подсела ближе и, заглядывая им в глаза, будто выбирая кого-то из них, стала обстоятельно рассказывать о своей жизни.
Она дочь попа-старовера из Вологды, откуда их сослали в эту деревню. Матушка ее — попадья — скончалась при родах, а отец пропал в тайге, ушедши туда с ружьем за добычей. Его искали — не нашли, а она осталась невестой, которую никто почему-то не брал замуж. Авдотья объяснила это тем, что женихи были на исходе. Вот и пришлось пустить в дом охотничка Савелия, с которым она и обвенчалась вскоре. Как муж, он незавидный — слаб здоровьем и уже в годах, но хозяин исправный и добытчик ценный. Сама же она делать ничего не хотела. Сейчас Савелий четвертый день в тайге и вернется дня через три. Васька немного опьянел, его клонило ко сну, и он сам не заметил, как положил руку на круглое плечо Авдотьи. Она же, глядя на задумавшегося грустного Григорьева, сняла с плеча руку, будто не руку, а пушинку:
— Рыжий, а веселый, — и засмеялась.
Усмехнулся и Григорьев, исподлобья наблюдая за Авдотьиным лицом.
— А не боишься… двое мужиков… ночью? — спросил Григорьев нежно и жалеючи.
Авдотья встала, расправила юбки и блеснула глазами:
— Чать у добрых-то людей и совесть с собой. Пойду стелить… Ты, рыжий, лезь на печь, а тебе, бородач, в прихожей постелю…
Когда убирала со стола посуду, наклонилась, задела бедром Григорьева и волосы коснулись его щеки. Он вздрогнул, чувствуя, как забилось сердце и по телу разлилась сладкая истома. «Ну и ну! — сказал он сам себе и достал трубку. — В меня метит…» — догадался, а вслух сказал:
— Закурю я… — будто спрашивая разрешения.
Авдотья улыбнулась ему глазами, вздохнула и пошла, ступая по половице тяжелыми белыми ногами. Шла она тихо, подняв грудь и чуть запрокинув голову, не двигая плечами, будто несла свое дородное пышное тело. Была она статная и величавая в своей атласной шелковой кофте, стянутой в талии сборками, и в широкой ситцевой юбке. А волосы закручены в узел, и белая шея открыта.
«Счастливая, — оглядев Авдотью, подумал Григорьев, — муж не нарадуется». И позавидовал чужому счастью, красивой женщине, которая кому-то жена… Он вспомнил о Ганне, сердце его заныло, но не было уже в нем той боли, когда он оставался один, — сейчас увидел другую счастливую и молодую женщину, и Ганна как-то потускнела, отодвинулась куда-то далеко-далеко, за Днепр. Авдотья понравилась ему, было в ней что-то близкое и родное, наверное, то, что и она счастлива только собой, но не жизнью… Он подумал о ней и о себе, поставил Авдотью рядом с собой и мысленно представил, как они стали бы жить вместе и уважать друг друга.
А что для жизни надо?
Об этом он думал, уже раздевшись и укладываясь спать на топчане в прихожей. Васька спал на печи, раскинув руки и ноги. Здесь в прихожей было темно, и Григорьев долго не мог уснуть, слыша шорохи и шаги. Авдотья несколько раз проходила мимо — то в комнату, то в сени, то во двор, что-то переставляя или разыскивая. Григорьев ворочался с боку на бок, а потом затих, вспомнив: «А что для жизни надо?»
«…Мне много не надо. Своя работа, жена и жить чтобы так — средне… И чтоб люди уважали. А где споткнусь, чтоб не кричали: он вор, а посему в тюрьму его! Это уже дело власти… Власть — она власть и есть, иногда жестока, но она все дает рабочему человеку. Живи честно, работай — и все будет хорошо.