Чёрт с ними. Сашенька бросился напиваться. Вскоре, экономя воду и нервы, он закрыл кран и приступил к зубам.
Хорошо, что нельзя наблюдать из раковины, как чистятся флотские зубы. Зрелище неаппетитное: шлёпающий рот удлиняется белой пеной, всё это висит… В общем, ничего хорошего.
Монотонность движения зубной щётки по зубам убаюкивает, расслабляет и настраивает на лирический лад. Сашенька мурлыкал орангутангом, когда ЦГВ — цистерна грязной воды — решила осушиться. Бывают же такие совпадения: полный гидрозатвор сточных вод с серыми нитями всякой дряни вылетел ровно на двадцать сантиметров вверх и, полностью попав в захлопнувшийся за ним рот, полностью вышел через ноздри.
Чеснок показался ландышами. Сашенька вышел из умывальника, опустив забрало. Первого же, так ничего впоследствии и не понявшего трюмного он замотал за грудки.
— Ну, ссу-ки-и-и,— шипел он гадюкой,— придёте за таблетками. Я вам намажу. Я вам сделаю…
И всё? Нет, конечно. Центральный всё это тут же узнал и зарыдал, валяясь вперемешку.
— О-о-о-о,— рыдал центральный,— полное йебло-о-о-о…
Как я добывал самолёты
Я их добывал летом в Мурманске. Летом из Мурманска улететь было невозможно. За полгода в нашем посёлке составлялись какие-то списки, люди ходили на переклички, отмечались. А я не ходил. Я сразу ехал в аэропорт, где в тот момент стояло, сидело, шлялось, лежало на стульях трое суток подряд двести человек с детьми и кошёлками. И все они хотели улететь. Куда угодно. Хоть в Ташкент, хоть в Караганду. И я хотел. Я записался двести первым и при этом спросил, не пробовал ли кто-нибудь выбить дополнительные рейсы, на что все рядом гнусно захихикали и предложили мне этим заняться. А я сказал, что могу заняться немедленно, если они мне пообещают, что в случае удачи я улечу первым. И они пообещали, а я направился к начальнику смены, прихватив с собой несколько болельщиков.
Начальник смены был похож на высохшую выдру, которая мечтает о воде в грязной клетке.
И я к нему обратился. Я спросил, почему у них такое напряжение с рейсами. Почему заранее не планируется сезонное перемещение людей, почему из года в год не прогнозируется ситуация.
— Жалуйтесь куда угодно,— сказал он мне выцветшим голосом.
— Ага! — сказал я и для начала записал в его жалобной книге всё, что я думаю об «Аэрофлоте», аэропорте, об их буфете и о нём лично. Потом я передал этот напряжённый документ своим зрителям, и они в нём тоже вдоволь напачкали.
После этого я позвонил в ЦК. Наш народ в начале 80-х был невероятно труслив. Он готов был спать на полу, но только чтоб не звонить в ЦК. А я позвонил. В зале ожидания была почта и переговорный пункт. Я зашёл, открыл дверь телефонной кабины, чтобы всем было слышно, набрал код Москвы, потом справочную, и девушка мне рассказала, как позвонить в ЦК.
ЦК, казалось, только сидел и ждал, когда я им позвоню, и голос у них был такой бархатный, что дальше некуда. И я им поведал, что нахожусь в Мурманске, в аэропорту, и что вместе со мной здесь двести человек, которые тоже хотят улететь и потому просят дополнительных рейсов.
А они нам заметили, что они этим не занимаются.
А я им заметил, что они теперь только этим и будут заниматься, потому что я сейчас пошлю телеграмму Брежневу, Леониду нашему Ильичу, и в партийный контроль — Арвиду Яновичу Пельше.
А вокруг меня слушают с заворожёнными лицами, и одуревшая девушка-телефонист нас, конечно же, заложит сейчас по всем статьям.
А я неторопливо беру бланк телеграммы и медленно пишу: «Москва, Кремль, Це-Ка, Брежневу и тыры-пыры», а копию направляю министру гражданской авиации, чтоб он знал, куда на него настучали, подписываю и пускаю телеграмму по кругу, чтоб все её тоже подмахнули и не забыли данные паспорта и адреса.
Вы знаете, наши люди только и мечтают, чтоб кто-нибудь пришёл, вдохновил и возглавил безобразие, а они уже, вдохновлённые, всё тут вокруг разнесут по кочкам.
Через десять минут у меня была телеграмма толщиной с батон, и напоминала она египетский папирус, потому что пришлось подклеить два десятка бланков, чтоб поместились все желающие.
Когда я читал её, честное слово, было очень трогательно. Люди писали свои адреса, телефоны, немножко от себя и о себе. Они собрали по рублю, потому что телеграмма получилась колоссальной, а когда телефонистка спросила: «Передавать всё?»,— я сказал: «А как же!» — и она передала, а рублей у меня было столько, что я мог в Чикаго улететь.
Потом я позвонил в ЦК и проверил, дошла ли телеграмма. Оказывается, дошла. Что тут началось! Девушка-телефонист-почтальон всё время бегает, на месте не сидит, приехал начальник аэропорта, все возбуждены и взбудоражены, работа кипит.
Вы знаете, вся эта катавасия занимала у меня обычно часа полтора. За это время успеваешь вдоволь налюбоваться на судороги организованного труда.
Скоро прилетело два самолёта.
— Командир! — кричали мне.— Как договорились, ты заходишь первым!
— Нет! — говорил я.— Первыми заходят женщины и дети, потом увечные, больные, косые, горбатые, а потом уже командир.
И мы улетели в Ленинград, оставив на земле Мурманск, аэропорт и его дохлые ёлки.
Непрошибаемость
Непрошибаемость создаётся так.
Слушая, никогда не спешите с ответом, внимательно изучите лицо собеседника, начните со лба, плавно сползите на нос, потом — щёки, губы, подбородок. Подумайте о том, как он всё-таки стар, суетлив, несвеж, излишне возбуждён, излишне жалок, мелок. Во-он морщинка у него побежала, вот ещё одна. Ваше лицо примет выражение участия, живейшего интереса. Вот теперь самое время ему отказать.
Шишка
Север-лето-сопки-залив-утренняя-свежесть.
И не просто свежесть, а четыре утра, солнце светит где-то сбоку, розовые блики, вода.
К плавпирсу подползает подводная лодка — привезла комдива. Вообще-то он сегодня не ожидался, поэтому на пирсе суетится полуразбуженный дежурный (только лёг, только уснул, его тут же подняли за шиворот, поставили на ноги, испугали: крикнули в ухо: «Комдив!» — и пошёл встречать начальство).